Ведьмины байки - Громыко Ольга Николаевна - Страница 60

Я пирожок жевала – поперхнулась. Прасковья Лукинишна меня по спине хлопает, Финиста бранит:

– Да как у тебя, окаянного, язык повернулся – таку непотребщину при дитятке безвинном ляпнуть! Не слушай его, Василисушка, он охальник известный, при нем и покойник в гробу покраснеет да сам крышкой накроется!

Вольг да Ворон хохочут безудержно, Кощей сквозь смех друга журит:

– Ты, Финист, завсегда найдешь чем нас потешить, за столом тем паче…

– Я-то тут при чем? – оправдывается Финист, а у самого глаза хитрющие! – Народ придумал, с народа и спрашивай! Наш народ на выдумки горазд, вон давеча купец заморский на привозе шапкой-невидимкой торговал, таку цену непомерную заломил, что простой люд три дня приценивался и отходил, покуда нужный богатей не сыскался, поп тутошний. Купил шапку, надел – и прямиком в женскую баню! А она там от пара возьми да отсырей – известное дело, механизм тонкий, забарахлила… От-то визгу было!

Прасковья Лукинишна ему скорей ребрышек бараньих на тарелку кладет:

– Накось, погрызи, коль свой язык без костей!

Откушали чародеи, потолковали о пустячном, по три чарки вина выпили и давай куда-то собираться. А на дворе уж ночь глухая, звезды зажглись, месяц рожки выпростал.

– Ну, Василиса, пожелай своему мужу удачи, да и нам заодно, – говорит Ворон, первым из-за стола вставая. – Она нам сегодня дюже понадобится, – придумал Кощей, как Марью Моровну сыскать, только для того цельную ночь всем вместе колдовать надобно, а наутро первый луч солнечный нам ее логово последнее и укажет.

Прасковья Лукинишна тут же запричитала:

– Куда ты, Костюша, пойдешь на ночь глядя, там уже роса взялась, не ровен час, ноги замочишь!

– Небось не сахарный, не растают ноги-то, – сквозь зубы цедит Кощей. – Ты лучше за Василисой приглядывай, займи ее чем на кухне, чтобы при тебе была. А тебя, Черномор, пуще того прошу – не спи ночь, покарауль у дверей недреманно. Чует мое сердце – прознал душегубец, что этой ночью вся колдовская сила при мне будет, попробует самолично в терем взойти.

Черномор нахмурился, кулаком стиснутым себя в грудь широкую ударил – только звон от кольчуги пошел.

– Муха не пролетит!

Кощею от того не легче.

– Ты, на мух отвлекаясь, бирюка не пропусти! Не тебе, Вольг, в обиду сказано…

– Да какие там обиды! – усмехается чародей. – Моя слава вперед меня бежит, да и за коня среброгривого, берендейского, по-хорошему мне бы одному надо было ответ держать…

Ой, чую, что-то тут неладно!

– Погоди, неужто от колдовства вашего в обереге сила иссякнет?

Повинился муж:

– Не иссякнет, а отозвал я ее временно, до первых петухов; кто его знает, как там у нас дело обернется, – каждая крупица сгодится.

Гляжу, и впрямь череп светиться перестал, камень как камень.

– Да может, его и нет давно, того ворога, – пробует Кощей меня утешить, а у самого такой вид, словно перед гробом венки несет, – за месяц ни разу не объявился.

– Ага, – говорю, – помер своей смертью, не дождался, сердешный, когда же его наконец изловят да вразумят! Что ж ты тогда воеводе спать заказал, меня на кухню гонишь, вареники свои любимые на поругание отдаешь?

Кощей отговаривается нескладно:

– То на всякий случай, для общего спокойствия…

Вот ужо утешил! Бросила я в сердцах:

– Как бы ваше спокойствие моим упокойствием не обернулось!

Сошлись мы с Кощеем нос к носу: я на цыпочки встала, он голову опустил, подбоченились оба, руки в боки, чисто петухи бойцовые, – сцена семейная, челяди да гостям на потеху.

– Что ж, удачи тебе, муженек, – не Марью Моровну, так хоть жену схоронишь: мелочь, а приятно!

– Ты, женушка, сама кого угодно с этого света сживешь и на том покою не дашь!

– Тебе-от покой дороже жены!

– Потому как жена непомерно дешева!

– Промежду прочим, три пуда золотом!

– Отпиши батюшке, – я вдвое приплачу, ежели он тебя назад заберет!

– Ой-ой-ой, смотри не поистраться, на восьмую жену казны не хватит!

Тут Кощей как заорет дурным голосом:

– Хорошо, будь по-твоему! Никуда я не пойду, останусь тебя стеречь, пущай Марья Моровна и дальше по селам детей крадет, кровушку из них цедит на потребу чародейскую, черный мор на царства-государства напускает, ежели что не по ней!

Сел на пол и давай сапоги стаскивать.

Стыдно мне стало, – в самом деле, кто меня в тереме-то тронет, при челяди, под охраной воеводиной? Ставни-двери запереть изнутри, и пущай там себе ворог неведомый вокруг частокола рыщет несолоно хлебавши.

– Ладно, иди колдуй, перебьюсь как-нибудь…

А Кощей так просто охолонуть не может, сапог не бросает:

– Нет уж, будь по-твоему, останусь в тереме, псом у ног твоих лягу, лишь бы ты, счастье мое, за жизнь свою драгоценную не тревожилась!

Кабы другим тоном сказал – иного признания и не надобно, а так – курам на смех, мне на усовещивание. Чародеи с ноги на ногу переминаются, на меня глядят с укоризною, – только-только выходить изготовились, а тут такая оказия: жена мужа на великий подвиг отпущать не желает, одна оставаться боится. И Кощею уже обратного хода нет, словом себя связал, что делать?!

Уж и не знаю, что на меня нашло – присела рядом с мужем да возьми и поцелуй его легонько в щеку, с той стороны, где ямочка на улыбку отзывается.

– Иди, – говорю, – удачи тебе!

Кощей так сапог и выронил. А я сама перепугалась – ойкнула, румянец в щеки кинулся, подорвалась с колен и бегом вверх по лесенке, лишь бы не видеть, как муж на меня смотрит.

И Финист языкатый вслед, со смешком:

– Вот уж точно, милые бранятся – только тешатся!

Ворон на него цыкнул, а Вольг еще и затрещину отвесил – для пущей важности. Я же за угол завернула и стою, отдышаться никак не могу, сама себе дивлюсь – эк меня угораздило! Прощай теперь прогулки совместные, покой чародейский, басни дивные: муж-от меня и так едва терпел, теперь, поди, и вовсе видеть не захочет…

А внизу, слыхать, Кощей сапоги заново натянул, с воеводой да Прасковьей Лукинишной простился. Пашка у крыльца копытом бьет, Вольга учуяв.

– Эх, Кощей, и завидую же я тебе! – в шутку сетует неугомонный Финист. – Кабы меня такая жена любила-миловала, я бы жизнь за то отдал, не задумавшись.

А Кощей в ответ возьми да и молви тихим горьким голосом:

– Я тоже. Только седой да криворукий ей без надобности…

И все – хлопнула дверь, ушли чародеи.

А я так и стою столб столбом, руку к сердцу прижала. Да что же это он такое говорит?! За весь медовый месяц ни разу не приголубил, а теперь – без надобности! Куда ж он сам смотрел?! Ну я-то, понятное дело, себе даже думать о любви заказала – муж-от мне не чета, чародей великий, всякого в жизни перевидал, за ратным делом да колдовством ему не до женщин, а ну как засмеет? Неужто и ему краса моя неписаная уста замкнула, негодящим себя посчитал?

Покликала меня Прасковья Лукинишна на кухню, кисельком вишневым поманила, да я усталью отговорилась и у себя в покое заперлась.

Не могу спать, мечусь по опочивальне – и сладко мне, и страшно. Придет – что я ему скажу?! «Ой ты гой еси, друг любезный, бери меня за руки белые, лобзай в уста сахарные, будем жить-поживать и добра наживать»? Такое только в сказках проходит! Да он на меня как на умалишенную глянет, не то что в опочивальне – за воротами терема замкнется!

Егорушка из клетки глядит сочувственно, усами шевелит. Изловчился как-то мое вышивание, едва законченное, в клетку затянуть, лежит барином на всем Лукоморье вместе с птицами, рыбами да солнцем мохнатым, в тереме батюшкином дырку для обзору прогрызть успел. Пусть его, не тем голова занята…

А если не придет? А вдруг они там с Моровной не на жизнь, а на смерть схватились? Коль проведала чародейка, что жизни ей до рассвета осталось. Да первой удар и нанесла? Может, я уже час как вдова, впору венок батюшкин черной лентой перевивать – «От безутешной вдовы Василисы и ее родственников»? Ой, страсти-то какие! Хоть бы пришел скорей, черт с ней, с любовью, лишь бы все там у них обошлось…