Дочь дыма и костей - Тейлор Лэйни - Страница 60

Они сотворили другие звезды, среди них и солнце, и не осталось больше тьмы, один бесконечный свет. По своему подобию сотворили они детей — серафимов — и послали их нести свет в другие миры. Все было хорошо, но как-то раз последний из гибборимов, которого звали Замзумин, убедил божественные звезды в том, что мрак необходим, что свет по сравнению с ним будет казаться ярче. И звезды создали мрак.

Однако Замзумин их обманул. На самом деле ему нужна была лишь крупица тьмы. Он вдохнул жизнь во мрак, и как звезды сотворили серафимов, так и он по своему подобию сотворил химер, таких же отвратительных, как и он сам. С тех пор серафимы сражаются на стороне света, а химеры — на стороне тьмы, и останутся они врагами до тех пор, пока миру не придет конец.

Мадригал нехотя рассмеялась.

— Замзумин? Что за имя?

— Откуда мне знать? Ведь это твой предок.

— А, ну да. Злобный дядька Замзумин, который сделал меня из мрака.

— Из жуткого мрака, — сказал Акива. — Поэтому на тебя невозможно смотреть.

Она вновь засмеялась, весело и с удовольствием.

— Всегда задавалась вопросом, откуда это во мне. Теперь понятно. Рога у меня от отца, а жуткая внешность — от дядьки, огромного злобного монстра.

Помолчав, она добавила:

— Моя история мне нравится больше. Лучше быть сотворенной из слез, чем из мрака.

— Обе не особенно радостные.

— Да уж. А давай сами придумаем миф.

Обнявшись, они лежали на ворохе одежды на заросшем мхом пригорке за храмом Эллаи, рядом журчал ручеек. Обе луны спрятались за кронами деревьев, закрылись на ночь белые цветки вечных деревьев, затихли эвангелины. Приближалось время возвращаться, но они гнали от себя эту мысль, словно могли остановить рассвет.

— Давным-давно… — начал было Акива, но замолчал, когда его губы случайно коснулись шеи Мадригал. — М-м-м, сахар. Я думал, его не осталось. Придется проверить еще раз, везде.

Мадригал засмеялась, беспомощно извиваясь:

— Хватит, хватит, щекотно!

Но Акива продолжал прикасаться губами к ее шее, щекотка прошла, уступив место трепету, и вскоре Мадригал перестала сопротивляться.

Прошло некоторое время, прежде чем они вернулись к сочинению нового мифа.

— Давным-давно, — пробормотала Мадригал, прижавшись к груди Акивы, при этом изгиб ее левого рога повторял очертание его щеки, — существовал идеальный мир, в котором жили птицы и причудливые существа, мир, полный восхитительных вещей: медовых кувшинок, и потрясающей доброты, и горностаев…

— Горностаев?!

— Тсс. И в мире этом уже были и свет и тьма, а потому он не нуждался ни в пронырах-звездах — его ни от чего не нужно было спасать, ни в истекающих кровью солнцах, ни в плачущих лунах. А самое главное, он никогда не знал войны — ужасной и опустошительной. Земля и вода, воздух и огонь — все четыре стихии были в нем, но не хватало последней. Любви.

Акива прикрыл глаза. Слушая, он улыбался и гладил короткие волосы Мадригал, ее ребристые рога.

— Этот рай был словно ларец, в котором не хватало сокровища. Так он и существовал, день за днем, с розовыми восходами, и звуками, и удивительными ароматами, и ждал, когда его найдут влюбленные и наполнят своим счастьем. — Пауза. — Вот и все.

— Все? — Акива открыл глаза. — Что значит — вот и все?

Она потерлась щекой о золотистую кожу его груди и ответила:

— История не окончена. Мир все еще ждет.

— Знаешь туда дорогу? — спросил он задумчиво. — Пойдем, пока не взошло солнце.

Солнце. Мадригал, тянувшаяся губами к плечу Акивы — тому самому, со шрамом, напоминающем об их первой встрече в Буллфинче, — замерла. Ведь она могла бросить его, истекающего кровью, или — еще хуже — прикончить, однако что-то остановило ее, и теперь они вместе. Мысль о том, что подходит время высвободиться из объятий, одеться, уйти, вызывала в душе отчаянное сопротивление.

А еще был страх — что там, в Лораменди, произошло после ее исчезновения? Образ разъяренного Тьяго мешал ее счастью, она гнала мысли о нем, однако рассвет надвигался неотвратимо.

— Мне пора уходить, — проговорила она печальным голосом.

— Я знаю, — ответил Акива. На его лице тоже отразилась тоска. Он не спросил: «Что нам делать?» — как и она. Позже они будут обсуждать такие вещи; в первую ночь они оба не решались говорить о будущем, и, несмотря на все то, что они обрели в ту ночь, они все еще робели друг перед другом.

Мадригал потянулась рукой к амулету, который носила на шее.

— Ты знаешь, что это? — спросила она, развязывая шнурок.

— Косточка?

— Ну да. Счастливая косточка. Возьмись пальцем за отросток, вот так. Потом каждый из нас должен загадать желание и потянуть. У кого останется больший кусок — тот выиграл, и его желание исполнится.

— Волшебство? — спросил Акива, усаживаясь. — Что же это за птица, чьи кости творят волшебство?

— О, это вовсе не волшебство. На самом деле желания не исполняются.

— Зачем тогда все это?

Она пожала плечами.

— Ради надежды? Надежда — великая сила. Настоящего волшебства здесь, конечно, нет, но если ты знаешь, чего хотел бы больше всего на свете, и хранишь в себе надежду как огонек, она может осуществиться. Это почти как волшебство.

— А на что надеешься ты?

— Рассказывать нельзя. Давай загадывай вместе со мной.

Мадригал протянула косточку.

Она повесила косточку на шею на шнурке отчасти из детского каприза, отчасти из дерзости. В четырнадцать лет, прослужив у Бримстоуна два года, она уже начала проходить боевую подготовку и чувствовала в себе силу. В один прекрасный день, когда Твига вынимал из форм очередную партию лакнау, она принялась его уламывать дать ей одну монету.

Тогда Бримстоун еще не поведал ей жестокую правду о магии и расплате болью, и исполнение желаний она считала забавой. Твига отказал — он всегда ей отказывал, если только дело не касалось скаппи, которые требуют лишь малую толику боли, — и она, раскапризничавшись, забилась в угол. Теперь она даже не могла вспомнить, что за фантазия так много значила для нее, четырнадцатилетней, зато прекрасно помнила, как Исса достала из остатков ужина — тетерева под соусом — косточку и пыталась ее успокоить человеческой забавой.

Исса знала множество историй о людях, именно благодаря ей Мадригал увлеклась этим народом и их миром. Назло Бримстоуну она взяла косточку и устроила целый спектакль по загадыванию желания.

— И все? — произнес Бримстоун, услышав, какой пустяк стал причиной ее раздражения. — На это желание ты потратила бы монету?

Мадригал и Исса уже чуть было не сломали косточку, но остановились.

— Ты неглупая, Мадригал, — сказал Бримстоун. — Если ты чего-нибудь хочешь, добивайся. В надежде есть своя сила. Не растрачивай ее по мелочам.

— Отлично, — ответила она, зажав косточку в кулаке. — Буду хранить ее, пока моя надежда не оправдает твоих высоких ожиданий.

Она повесила вещицу на шнурок. Несколько недель подряд она демонстративно оглашала нелепые желания и притворялась, что раздумывает над ними.

— Хочу пробовать на вкус свои пятки, как бабочка.

— Хочу, чтобы мыши-скорпионы разговаривали. Сдается мне, они знают самые интересные сплетни.

— Хочу синие волосы.

Однако она так и не разломила косточку. То, что начиналось как детский протест, переросло в нечто большее. За неделями шли недели, и чем дольше она не разламывала ее, тем, казалось, достойней должно быть желание — скорее даже надежда.

В роще Скорби это, наконец, случилось.

Она мысленно сформулировала желание, посмотрела в глаза Акиве и потянула. Косточка разломилась ровно посередине, и кусочки, когда их приложили друг к кругу, оказались совершенно одинаковой длины.

— Ой. Не знаю, что это значит. Наверное, оба наши желания исполнятся.

— А может, мы оба мечтаем об одном и том же?

Мадригал мысль понравилась. Ее желание в тот первый раз было простым, ясным и горячим: она страстно хотела увидеться с Акивой еще. Только в этом случае она могла заставить себя уйти.