Пандемониум - Оливер Лорен - Страница 29

— Я не думаю, что одна знаю, что это такое, — говорит Рейвэн. — Каждый из нас что-то потерял. Это закон, согласна? Даже в Зомбиленде. Возможно, они потеряли больше, чем мы.

Рейвэн поднимает на меня глаза, а я почему-то никак не могу унять дрожь.

— И сейчас ты можешь усвоить еще один урок, — тихо, но настойчиво продолжает Рейвэн, — Если хочешь что-то получить, сделать своим, ты всегда забираешь это у кого-то еще. И это тоже закон. Кто-то должен умереть, чтобы другие остались жить.

Я перестаю дышать. В этот момент земля перестает вращаться, все замирает, остаются только глаза Рейвэн.

— Ведь тебе известно об этом, так, Лина?

Она ни разу не повысила голос, но я физически чувствую каждое ее слово. У меня стучит в голове, дикая боль разрывает грудь.

«Не говори этого, не говори, не говори» — это все, что я могу думать.

Я падаю в черные туннели ее глаз, назад в тот ужасный рассвет на границе, когда солнечный свет медленно просачивался в бухту из-за горизонта.

— Разве ты в одиночку пыталась перейти границу? До нас доходили слухи. С тобой был кто-то…

А потом Рейвэн — как будто только сейчас вспомнила, хотя теперь я понимаю, что она знала, знала всегда, — спрашивает:

— Его, кажется, звали Алекс?

Меня накрывает волна ненависти. Даже не успев осознать, что происходит, я отрываюсь от земли и лечу на Рейвэн. У меня в руке нож, я собираюсь перерезать ей горло, вспороть живот и оставить здесь, чтобы ее разорвали на куски дикие звери.

В ту секунду, когда я приземляюсь на Рейвэн, она бьет меня кулаком под ребра и одновременно хватает левой рукой за правое запястье. Она сильно тянет мою руку вниз, прямо к шее зайца, как раз в то место, где артерия. Я вскрикиваю, у меня в руке нож, а Рейвэн крепко сжимает мой кулак, чтобы я не смогла его выбросить. Заяц дергается один раз под моей рукой и замирает. На секунду мне кажется, что я чувствую кончиками пальцев удары его сердца. Я чувствую его тепло. Из-под острия ножа начинает сочиться кровь.

Рейвэн так близко, что я чувствую запах у нее изо рта и запах пота от ее одежды. Я пытаюсь вырваться, но она не ослабляет хватку.

— Не злись на меня, — говорит Рейвэн. — Мы делаем это вместе.

И, сделав ударение на последнем слове, она опускает мою руку с ножом еще ниже. Лезвие входит в горло зайца еще на полдюйма, вокруг него пузырится кровь.

— Пошла ты…

И я вдруг начинаю плакать. Я плачу впервые с тех пор, как оказалась в Дикой местности, впервые после смерти Алекса. Мне нечем: дышать, я с трудом выдавливаю из себя эти два слова. Гнев постепенно сходит на нет, остается только безумная жалость к этому глупому, бессловесному, доверчивому зверьку, который бежал слишком быстро и не смотрел куда и который даже после того, как его лапа угодила в капкан, верил, что сможет убежать. Глупый, глупый, глупый.

— Мне жаль, Лина. Но это — жизнь.

И ей действительно жаль. Взгляд Рейвэн смягчился, теперь я вижу, как она устала. Годами за один день на свободе она вынуждена убивать, резать, душить живые существа.

Наконец Рейвэн отпускает меня и после этого ловко высвобождает мертвого зайца из капкана. Потом она вытаскивает нож из его горла, быстро вытирает лезвие о землю и затыкает его за пояс. Лапки зайца Рейвэн продевает в металлическое кольцо в своем рюкзаке, и, когда встает, тушка зайца болтается у нее за спиной, как маятник. Все это время она не сводит с меня глаз.

— А теперь у нас есть еще один день, — С этими словами Рейвэн поворачивается ко мне спиной и уходит в сторону стоянки.

Как-то я читала о грибках, живущих внутри деревьев. Эти грибки начинают внедряться в системы, которые несут воду от корней к ветвям дерева и постепенно выводят их из строя. Вскоре эти грибки, и только они, переносят воду, химикалии и все необходимое для выживания дерева. И одновременно они разрушают дерево изнутри, с каждой минутой превращают его в труху.

Ненависть — это такой же грибок. Она питает тебя и одновременно разрушает.

Это мощная и очень жесткая блокирующая система. Она замещает все и вся.

Ненависть — высокая башня. В Дикой местности я начала возводить эту башню.

Сейчас

Меня будит выкрик, похожий на лай:

— Поднос!

Я сажусь, Джулиан уже возле двери. Он стоит на карачках, как я вчера, и пытается разглядеть нашего тюремщика.

Еще одна отрывистая команда:

— Ведро!

У меня улучшается настроение, но одновременно становится жаль Джулиана, когда он берет из угла камеры цинковое ведро, от которого в воздухе распространяется резкий запах мочи. Вчера мы воспользовались им по очереди. Джулиан заставил меня встать спиной, заткнуть уши и одновременно жужжать. Когда наступила моя очередь, я просто попросила его отвернуться, но он все равно заткнул уши и пел. У него нет ни голоса, ни слуха, но пел он громко и с энтузиазмом, как будто не знает о своих «способностях» или его не волнует их полное отсутствие. Это была песенка из какой-то детской игры.

В камеру прибывает новый поднос и чистое ведро, после этого маленькая дверца закрывается, и шаги в коридоре стихают. Джулиан встает на ноги.

— Что-нибудь видел? — спрашиваю я, хотя знаю, что ответ — «нет».

Голос у меня какой-то сиплый, и чувствую я себя неловко. Ночью я была слишком откровенной. Мы оба были откровенны.

А Джулиан снова испытывает дискомфорт, когда смотрит на меня.

Мы молча едим то, что нам принесли. На этот раз это небольшая миска с орехами и толстый ломоть хлеба. При ярком электрическом свете как-то странно сидеть на полу так близко друг к другу, поэтому я ем и меряю камеру шагами одновременно. Тишина ощущается просто физически. В камере появилось напряжение, которого раньше не было. Я виню в этом Джулиана. Он разговорил меня, а ему не следовало этого делать. Но с другой стороны, я сама протянула к нему руку. Сейчас даже представить такое невозможно.

— Так и будешь ходить весь день? — сквозь зубы спрашивает Джулиан.

Я уверена, что он тоже чувствует напряжение.

— Не нравится — не смотри, — огрызаюсь я в ответ.

Еще несколько минут в молчании. Потом Джулиан подает голос:

— Отец вытащит меня отсюда. Он скоро им заплатит.

И снова внутри меня набирает силу ненависть к Джулиану. Он должен знать, что в мире нет никого, кто заплатит за меня выкуп. Он должен понимать, что наши похитители, кто бы они ни были, знают об этом, и меня либо убьют, либо оставят здесь подыхать.

Но я не говорю ему ни слова. Я возвожу отвесные, гладкие стены своей башни. Я внутри, между нами камень.

Часы, как диски из серого камня, ложатся один на другой. От них пахнет, как изо рта бродяги. Они двигаются медленно, со скрипом, пока не начинает казаться, что они остановились навсегда. Они просто увеличивают свою массу и давят, давят без конца.

А потом без всякого предупреждения свет отключается, и мы снова погружаемся в темноту. Мне становится так легко, даже весело. В темноте я начинаю успокаиваться. При свете мы с Джулианом раздражали друг друга, злились, не знали, куда себя девать. А сейчас я слышу, как он устраивается на матрасе, я знаю, что нас разделяет всего несколько футов, и мне хорошо оттого, что Джулиан рядом.

Даже наше молчание теперь ощущается по-другому, оно успокаивает и примиряет.

Спустя какое-то время Джулиан спрашивает:

— Ты спишь?

— Нет пока.

Я слышу, как он переворачивается на бок, лицом ко мне.

— Хочешь, расскажу еще одну историю?

Я киваю, и, хотя Джулиан меня не видит, мое молчание воспринимает как согласие.

— Однажды случился по-настоящему страшный ураган, — Джулиан молчит немного и говорит: — Вообще-то это выдуманная история.

— Я поняла.

Я закрываю глаза и представляю себя в Дикой местности. Дым костра режет глаза, сквозь туман до меня долетает голос Рейвэн.

— Жила одна девочка, звали ее Дороти. Она спала в своем доме, ураган поднял его над землей и понес по небу. Когда Дороти проснулась, она обнаружила, что оказалась в удивительной стране, где жили маленькие человечки, а ее дом приземлился на злую волшебницу. В общем, раздавил ее. И все маленькие человечки, манчкины[17], были очень благодарны Дороти и подарили ей за это пару волшебных туфелек.