Пандемониум - Оливер Лорен - Страница 14

— Никогда не слышала, как ты смеешься, — замечает Рейвэн, после того как я оделась.

Она права. Я не смеялась с тех пор, как оказалась в Дикой местности. А сейчас смеюсь, как дурочка, и мне становится легче.

— Ты готова?

— Готова.

В этот первый день я вынуждена переносить по одному ведру зараз. Я тащу ведро обеими руками, расплескиваю воду, обливаюсь потом и сыплю проклятиями. Медленный переход мелкими шажками, ставлю ведро на землю, возвращаюсь назад и беру второе ведро. Еще несколько футов вперед. Потом — остановка и короткая передышка.

Рейвэн идет впереди. Временами она останавливается, ставит ведра и обдирает полоски коры с деревьев, а потом разбрасывает по тропинке, чтобы я не сбилась с пути, даже если потеряю ее из виду. Через полчаса она возвращается и приносит мне жестяную кружку кипяченой воды и небольшой суконный мешочек с миндалем и изюмом. Солнце уже высоко, яркие лучи, как кинжалы, проникают между деревьев.

Рейвэн не уходит, но и помощь не предлагает, а я не прошу. Она бесстрастно наблюдает за тем, как я мучительно и медленно продвигаюсь через лес.

Время перехода — два часа. Результат — на ладонях три волдыря, один размером с вишню. Руки трясутся так сильно, что я с трудом доношу их до лица, чтобы вытереть пот. На одной руке металлическая ручка ведра до крови содрала кожу.

За ужином Тэк накладывает мне самую большую порцию риса с фасолью. И хотя из-за волдырей я едва удерживаю в руке вилку, а у Сквирла подгорел до коричневой корки рис, мне кажется, что это самая вкусная еда, какую я пробовала с тех пор, как оказалась в Дикой местности.

После ужина на меня наваливается такая усталость, что я даже не раздеваюсь перед сном и засыпаю в ту секунду, когда голова касается подушки, забыв попросить Бога сделать так, чтобы утром я не проснулась.

И только на следующее утро я понимаю, какой наступил день. Двадцать шестое сентября.

Вчера Хана прошла процедуру исцеления.

Ханы больше нет.

Я не плакала с тех пор, как умер Алекс.

Алекс жив.

Это становится моей мантрой, историей, которую я рассказываю себе каждый раз, когда выныриваю из-под земли в темный туманный рассвет и начинаю мучительно медленно бегать.

Ноги дрожат, легкие разрываются от напряжения, но, если добегу до разбомбленного банка, — Алекс жив.

Сначала — сорок футов, потом — шестьдесят; две минуты без остановки, потом — четыре.

Если смогу добежать вон до того дерева — Алекс вернется.

Алекс стоит сразу за тем холмом. Если я, не останавливаясь, добегу до вершины — Алекс будет там.

Поначалу я спотыкаюсь и около дюжины раз чуть не подворачиваю лодыжку. Я не привыкла бегать по захламленной земле и в сумеречном рассвете почти ничего не вижу. Но зрение становится острее, а ноги запоминают маршрут, и через пару недель мое тело привыкает ко всем неровностям местности, легко распознает руины домов и все повороты разбомбленных улиц, а потом я, уже не глядя под ноги, пробегаю всю главную улицу до конца.

Дистанция увеличивается, я бегу быстрее.

Алекс жив. Еще немного, последний рывок, и ты его увидишь.

Когда мы с Ханой выступали в одной команде на соревнованиях по кроссу, мы часто играли в такую игру. Бег — спорт интеллектуальный. Ты бежишь настолько хорошо, насколько хорошо подготовлена, а подготовлена ты хорошо, если хорошо шевелишь мозгами. Если пробежишь все восемь миль, не переходя на шаг, получишь сто процентов на тестах по истории. Таким способом мы с Ханой и пользовались. Иногда это срабатывало, иногда — нет. Иногда мы сдавались на седьмой миле и начинали хохотать: «Упс! Прощайте наши баллы по истории».

Но дело вот в чем: на самом деле нас это мало волновало. В мире без любви не делают ставки.

Алекс жив. Раз-два, раз-два. Я бегу, пока у меня не распухают ступни, а волдыри на пальцах начинают лопаться и кровоточить. Рейвэн ругает меня, пока готовит ванночку с холодной водой для моих ног, она говорит, чтобы я соблюдала осторожность, предупреждает о возможной инфекции. Здесь антибиотики под ногами не валяются.

А на следующее утро я перебинтовываю пальцы на ногах, надеваю кроссовки и снова бегу.

Если ты сможешь… чуть-чуть дальше… чуть-чуть быстрее… ты увидишь, увидишь, увидишь. Алекс жив.

Я не сошла с ума. На самом деле я знаю, что нет. Как только дистанция остается позади и я, прихрамывая, возвращаюсь к фундаменту разрушенной церкви, я словно натыкаюсь на стену — Алекса больше нет, и никакие пробежки, никакое насилие над собой не вернут его назад.

Я это понимаю. Но есть один момент: когда я бегу, всегда на какую-то долю секунды меня пронзает острая боль, она не дает дышать, перед глазами у меня все плывет. И в эту долю секунды, когда боль становится непереносимой, я боковым зрением вижу слева от себя цветную вспышку — золотисто-каштановые волосы, венок из огненных листьев, — и я понимаю, что, стоит мне повернуть голову, он будет там. Алекс стоит там, смотрит на меня, смеется, протягивает ко мне руки.

Естественно, я никогда не смотрю в ту сторону. Но наступит день, и я посмотрю. Я сделаю это, и он будет там, и все будет хорошо.

Но пока этот день не наступил, я бегу.

Сейчас

После собрания АБД я вместе с толпой выхожу из Джавитс-центра на улицу. Энергия никуда не делась, она продолжает пульсировать среди нас, но солнечный свет и холод ранней весны делают ее злее, превращает в импульс к разрушению.

У тротуара нас ожидают автобусы, к ним уже змейками потянулись очереди из участников собрания. Я прождала полчаса и успела три раза увидеть, как отходят и возвращаются автобусы, и тут понимаю, что обронила в конференц-зале перчатку. Приходится прикусить язык, чтобы не выругаться. Меня со всех сторон окружают исцеленные, и мне совсем не хочется привлекать их внимание нестандартным поведением.

Впереди всего двадцать человек, и я в какой-то момент решаю не возвращаться за перчаткой. Но последние полгода приучили меня к бережливости. В Дикой местности небрежное отношение к вещам — грех и почти всегда приводит к несчастью. Выбросишь сегодня, завтра останешься с голой задницей — еще одна мантра Рейвэн.

Я выбираюсь из очереди и направляюсь к блестящим стеклянным дверям центра. Меня провожают озадаченные и недовольные взгляды исцеленных. Регулятор, который состоял при металлодетекторе у входа в зал, ушел, правда, оставил на посту рацию и пластиковый стаканчик с недопитым кофе. Женщина, которая проверяла мою идентификационную карточку, тоже ушла, со складного столика исчезли все листовки АБД. Верхний свет выключен, и холл в полумраке кажется даже больше, чем при полном освещении.

Я распахиваю двери в конференц-зал и на секунду теряю ориентацию в пространстве. Я словно падаю с высоты на снежную вершину огромной горы. Картинка проецируется на большой экран, тот, на который совсем недавно проецировался портрет Джулиана Файнмэна. В зале весь свет выключен, и слайд поэтому очень яркий и четкий. Я отлично вижу темные, похожие на густой мех кольца деревьев у подножия горы и острые пики вершины в ярко-белых чепчиках снега. Это так красиво, что у меня даже на секунду перехватывает дыхание.

Потом картинка исчезает. Теперь я смотрю на бледно-желтый песчаный берег и сине-зеленые волны океана. Я делаю несколько шагов в зал и едва сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Последний раз я видела океан в Портленде, до побега в Дикую местность.

Картинка снова меняется. Теперь на экране огромные деревья тянутся к небу, кусочки которого едва проглядывают сквозь густую листву. Солнечные лучи под острым углом падают на красноватые стволы деревьев, на траву и кудрявый зеленый папоротник. Я, как загипнотизированная, прохожу дальше и натыкаюсь на складной металлический стул. Вдруг кто-то вскакивает с первого ряда, тень плывет по экрану и заслоняет собой часть леса на слайде. Экран гаснет, загорается свет. Силуэт — это Джулиан Файнмэн. У него в руке пульт дистанционного управления.