Время черной луны - Корсакова Татьяна Викторовна - Страница 39

– Лия, твоя мать, – отчим нахмурился, – считала его чудовищем.

– В каком смысле чудовищем? Он был преступником?

– Кажется, нет. Но он что-то такое сделал в далеком прошлом, что-то очень страшное, за что она не смогла его простить.

– Он ее обидел?

– Не ее. – Анатолий Маркович достал из кармана носовой платок, вытер выступившую на лбу испарину и только потом продолжил: – Он сделал что-то с тобой… Иногда мне кажется, что твоя мама стала такой именно из-за него, из-за этого человека. Я не знаю, что именно произошло, но, как психиатр, не исключаю вероятность того, что твой биологический отец был психически болен.

– Как он мог со мной что-то сделать, если, сколько я себя помню, мы жили вдвоем с мамой? – спросила Лия. – В нашем доме не было мужчин.

– С какого возраста ты себя помнишь? – спросил Анатолий Маркович. – Обычно дети начинают осознавать и фиксировать происходящее лет с трех-четырех.

– С двух. Я очень хорошо помню себя с двух лет. Я даже могу описать квартиру, в которой мы тогда жили, могу рассказать, какие узоры были на маминых домашних халатах.

– А где вы жили до того, как тебе исполнилось два года, ты знаешь?

Конечно, она знала. Когда-то в детстве это даже было предметом ее особой гордости, потому что далеко не каждому российскому ребенку довелось родиться в Африке. Лия появилась на свет в Конго, где ее мама работала врачом в составе Международного медицинского корпуса.

– С рождения до полугодовалого возраста я жила с мамой в Конго, а потом мы вернулись в Россию. Думаете, мой отец африканец?

– Нет, – отчим покачал головой, – ты не похожа на плод межрасовой связи, твой отец наверняка был европейцем, возможно, работал вместе с твоей мамой.

– Европейцем – это значит иностранцем?

– Не знаю, – Анатолий Маркович пожал плечами. – Мама почти не вспоминала о том времени, когда она жила в Конго, но, судя по датам, зачали тебя именно там.

– Она мне ничего об этом не рассказывала.

– Она и мне практически ничего не рассказывала. Лишь обмолвилась однажды, что была вынуждена досрочно прервать контракт и вернуться домой.

– Почему?

– Сказала, что в Конго началась эпидемия лихорадки Эбола, и она уехала, опасаясь за твое здоровье.

– Лихорадка Эбола? – Память тут же услужливо предоставила кадры из фильмов-катастроф, в которых вирус-мутант сметает человечество с лица земли.

– Она самая, – Анатолий Маркович кивнул. – Это очень опасная вирусная инфекция, летальность достигает девяноста процентов, вакцины не существует. Конго в то время был эпидемическим очагом. Но, мне кажется, не все так однозначно. Там, в Африке, что-то случилось, что-то раз и навсегда изменившее твою мать. Во всяком случае, причину своего душевного недуга она видела именно в событиях того времени.

– У меня с детства был странный медальон. – Рука привычно коснулась шеи, но шнурка с медальоном не нашла. – Сколько я себя помню, он не расставался со мной. Возможно, он оттуда – из Конго?

– Вполне вероятно. Хотя в вашем доме я не видел ни одного предмета, напоминающего об Африке. Твоя мама ничего не привезла из той своей поездки.

– Кроме меня, – Лия невесело усмехнулась.

Рассказ отчима породил больше вопросов, чем ответов, но одна вещь оказалась очевидна: мама ненавидела все, что связано с Африкой. Анатолий Маркович прав – в их доме не было ничего такого… экзотического. Даже Лиино увлечение этнической музыкой мама воспринимала в штыки, а когда Лия принесла в дом свой первый, самый простенький, самый дешевый джембе, у мамы случился приступ. И медальон ее нервировал, в этом нет никаких сомнений, но, похоже, он расценивался мамой как неизбежное зло, с которым необходимо мириться. Если сложить все эти факты воедино, то получалось, что корни маминой болезни действительно нужно искать в ее африканском прошлом. Но как искать? Прошло уже двадцать семь лет, сохранились ли хоть какие-нибудь материалы? И где они? А все-таки, если попытаться восстановить тот отрезок времени, найдет ли она хоть какую-нибудь информацию о своем отце? Поможет ли ей эта информация? Снова одни вопросы и предположения, никакой конкретики.

– Ты позволишь мне на него посмотреть? – прервал ее размышления голос отчима.

– На кого?

– На медальон. Я его, конечно, видел на тебе раньше, но думал, что это обычное украшение. Ну, знаешь, из тех, которые сейчас таскает молодежь. А если твоя догадка верна, то вполне вероятно, что медальон несет в себе какой-то конкретный смысл.

– Ничего не получится, – Лия покачала головой. – Я его потеряла в тот день, когда на меня напали на пустыре. Пыталась найти, но ничего не вышло, все закончилось еще одним провалом в памяти и… – полынный запах прокрался в салон «Ауди», защипал глаза, Лия часто-часто заморгала, спросила шепотом: – Анатолий Маркович, скажите, я могла в таком состоянии убить человека?

– Девочка, не казни себя. – Отчим положи ладонь ей на плечо.

– Я спрашиваю, могла ли я убить человека?! – Она не хотела кричать, но что-то в ней сломалось, какой-то очень важный предохранитель вышел из строя.

– В истории психиатрии такие случаи встречались, но мне кажется, ты не могла никому сознательно навредить.

– А бессознательно?

Отчим молчал, но она уже и так знала ответ. Бессознательно она могла сотворить очень много страшных вещей. Единственное, в чем она была уверена, – что непричастна к смерти Петровны, а все остальное…

– Анатолий Маркович, – Лия смахнула набежавшую слезу, – а нельзя как-нибудь восстановить эти утраченные моменты? Может, меня нужно загипнотизировать?

– Посмотрим, – отчим покивал каким-то своим мыслям. – Давай договоримся так: сегодня я отвезу тебя к себе, съезжу на работу, а потом мы сядем и все хорошенько обдумаем. Идет?

Лия посмотрела на часы – до начала ее смены оставалось еще достаточно времени, чтобы заехать домой и привести себя в порядок. А утомлять своим присутствием отчима… Она и так втянула его в неприятную историю, не стоит усугублять.

– Нет, – сказала она как можно решительнее, – я поеду к себе.

– Но это может быть опасно. Тот человек, который тебя похитил…

Тот человек больше ничего плохого ей не сделает, она об этом позаботилась.

– Он не знает, где я живу, мне ничто не угрожает.

Монгол пришел в себя под душераздирающие вопли мобильника, открыл глаза и тут же зажмурился от резкой боли в голове.

Что же, черт побери, с ним приключилось? Башка трещит, и все мышцы ломит так, словно он ночью не любовью занимался с прекрасной вакханкой, а вагоны разгружал. Мысль о прекрасной вакханке сначала наполнила тело щекотным теплом, а потом Монгола точно обдало ледяной водой.

«Привет, Иудушка…»

Это его она, что ли, Иудушкой назвала? А потом бац по голове чем-то тяжелым – и все, отключка!

Мобильник продолжал орать, раздражая донельзя. Монгол осторожно приоткрыл сначала один глаз, затем второй, поморгал, прогоняя разноцветные круги, и только после того сфокусировался на телефоне. Мобильник нервно подпрыгивал в нескольких метрах от дивана. Надо только руку протянуть, и этот техномонстр заткнется.

Руку протянуть не получилось, потому что руки и ноги оказались связаны шнуром от штор. Надежно так, каким-то мудреным садистским узлом, который при попытке высвободиться затягивался еще туже. На осмысление собственного дурацкого положения ушло несколько секунд, а потом Монгол взвыл:

– Огневушка, твою мать! Немедленно развяжи меня!

По дому прокатилось эхо, но на страстный зов никто не откликнулся. Похоже, его ночная гостья, вакханка-маньячка-извращенка, давно дала деру, на прощание стреножив его, как жеребца. Кстати, не только стреножив, но еще и приложив по башке бутылкой из-под коньяка. Вон и осколки на полу валяются, и простыня в крови – неплохо, выходит, она его огрела, от души. А за что?

Ну да, ночью они с ней не кроссворды разгадывали, но ведь все было по обоюдному согласию, можно сказать, с ее же подачи. А теперь, выходит, он один во всем виноват, обидел бедную сиротку. А сиротка не промах, за поруганную девичью честь отомстила жестоко, чуть не прибила насмерть. Вот ведь стерва…