Время черной луны - Корсакова Татьяна Викторовна - Страница 20

Но за что?

Семь метров – тоже расстояние. Если бы на открытом пространстве, можно было бы попробовать спастись. А тут бежать некуда, позади малинник, впереди эти отморозки. И темнота – еще минуту назад всего лишь легкие сумерки, а сейчас почти ночь. Небо беззвездное, безлунное, но яркое. Из-за молний. Как там учили на уроках физики? Сначала свет, потом звук. Сначала ослепительно белый всполох, потом гром. Или не гром? Бой барабанов – вот что это на самом деле. В небе, за чернильной тучей, притаился барабанщик. Или не в небе, а у нее в голове. Она умрет под аккомпанемент ритуальных барабанов…

Яркая вспышка. Нет, не вспышка – огненный сгусток. Сердцевина белая-белая, а по периферии синие протуберанцы. Сердцевина пульсирует в такт барабанам, а протуберанцы тянутся к ней, Лие.

Шаровая молния, совсем рядом, только руку протяни – и огненная птичка усядется на ладонь. Красиво и ничуть не страшно…

…Это все из-за порванной нити. Луна уже полная, значит, времени почти не осталось.

И кукла не поможет. В эбонитовых глазах ужас пополам с облегчением. Ей тоже не хочется умирать.

Не бойся, кукла Лия, ты не умрешь. Не сейчас…

Закрыть глаза, сосредоточиться…

…В кромешной тьме серебряные вспышки. По лицу стекают холодные капли. Руке щекотно и немного горячо. На ладони что-то яркое, огненно-синее, живое. И змеиное шипение: «Прочь, человечек, не мешай…»

…Холодно. И мокро. И барабаны смолкли…

В голове тихо и пусто – ни единой мысли. Мысли выжгло чем-то ярко-белым с синими протуберанцами.

Кажется, так уже было: холод, барабаны, беспамятство, изменившийся мир.

Чтобы понять, изменился ли мир, нужно просто открыть глаза.

Через неплотно сомкнутые веки просачивается свет. Луна большая, в полнеба, смотрит сверху вниз и что-то шепчет. В шепоте чудятся незнакомые голоса, обрывки песен.

Взмах ресниц – и луна испуганно сжимается, возвращаясь к нормальному размеру, а голоса затихают. Без них легче, не так страшно и можно попробовать сесть.

Мир действительно изменился. Мир стал неправильным и уродливым. Малиновый куст тянет к небу обожженные, искореженные ветки. Травы больше нет. Вместо нее – дымящаяся земля, еще теплая, непривычно мягкая, рассыпающаяся под пальцами серым пеплом. Пахнет полынной горечью. Весь воздух вокруг пропитан этим мертвым запахом. Горечь в волосах, в легких, на коже.

От прикосновения к мокрой щеке ладонь, ту самую, на которую села огненная птица, обжигает болью. Кожа на руке содрана, кажется, до кости или обожжена – в темноте не понять. Если верить запаху, то сожжена…

Не птица, а шаровая молния. Она дотронулась до шаровой молнии. Вот почему мир вокруг неправильный – он обжегся. Земля, трава, кустарник – молния их не пощадила. А ее?..

Стоять тяжело: ноги подкашиваются, голова точно наполнена гелием, а скелет малинового куста раскачивается из стороны в сторону, как под порывами ветра. Но ветра нет. Есть тревожная тишина, вибрирующий воздух и горько-полынный запах.

Уже ночь. Точно ночь: на небе луна и звезды, и небо черное, как сажа. А гроза прошла и, кажется, давно.

Значит, все это из-за молнии. Беспамятство, слабость, пахнущая дымом кожа и одежда. Странно, что одежда не пострадала, мокрая футболка липнет к спине, с джинсов прямо в сизый пепел падают капли. Падают и тут же испаряются. Как такое может быть? Почему изменилось все, кроме нее самой? Обожженная рука не в счет.

Жалобный вой разрывает тишину, замирает на самой высокой ноте, затихает.

Из-под кроссовок вырываются и тут же серебристыми искрами оседают на землю облачка пепла. В носу щекотно, хочется чихнуть. Наверное, тоже из-за пепла и еще из-за запаха.

Вой повторяется. Это стон – человеческий…

Человек лежит на спине. Правая нога вывернута, из рваной раны торчит осколок кости. Щербатый рот кривится в диком оскале, а в единственном глазу – вселенский ужас. Циклоп…

– Не надо, больше не надо… – в уголках рта пузырится пена, как у давешнего пса Джея. Слова тоже пузырятся, вырываются из глотки с противным хлюпаньем. – Мы не хотели.

Она тоже не хотела, не думала, что все получится так… страшно.

Наклоняться тяжело, кружится голова. Чтобы не упасть рядом с Циклопом, нужно встать на колени.

– Умоляю. – Вой переходит в жалобный скулеж, руки с корявыми пальцами слепо шарят по земле, пытаясь оттолкнуться, оттащить беспомощное тело подальше от нее, Лии. – Все, что угодно, пожалуйста…

По позвоночнику пробегает дрожь отвращения, в глаза забивается пепел, царапает роговицу, боль в обожженной ладони становится почти невыносимой. Противно, но она должна.

– Где мой медальон? – Голос хриплый, незнакомый, беспощадный.

– Не надо, не надо… – От Циклопа пахнет нечистотами и безумием. Теперь она точно знает, как пахнет безумие. Полынная горечь и сладкий запах разлагающейся плоти…

– Мне нужен медальон. – Если не дышать, то не так страшно. Только долго ли получится не дышать?

Скрюченная лапа отрывается от земли, нескладным пауком ползет по ошметкам одежды, ныряет за пазуху, через мгновение выныривает обратно с медальоном.

– Вот, мы не хотели… забери.

Не медальон, а пачка денег…

– Что это?

– Деньги, купи себе новый.

Все без толку…

Деньги падают в пепел, и в ту же секунду к горлу подкатывает тошнота.

Отползти от Циклопа нет никаких сил. Отчаяние выплескивается из нее вместе с полынной горечью прямо в сизый пепел.

Следователь объявился на другой день, ближе к обеду. Поставленный на вибрацию мобильник предупреждающе заурчал в кармане пиджака. Монгол глянул на незнакомый номер, тяжело вздохнул и не слишком приветливо буркнул в трубку:

– Слушаю.

– Сиротин Александр Владимирович? – Голос странный: не то мужской, не то женский, и раскатистое французское «ррр» в каждом слове.

– Он самый. – Хозяин (или все-таки хозяйка?) голоса не понравился ему сразу. Наверное, из-за этой половой неопределенности.

– Следователь Горейко Адам Семенович. – Значит, все-таки мужчина. – Александр Владимирович, я желал бы с вами сегодня встретиться. Это касается недавнего происшествия в морге. Вы, вероятно…

– Я в курсе. – Челюсть заломило от неприятных воспоминаний, во рту появился приторно-сладкий кофейный привкус. А еще это самоуверенное «я желал бы», не оставляющее собеседнику выбора. – Где и когда?

В трубке неодобрительно помолчали. Видимо, следователь Горейко рассчитывал на более уважительное обращение. Ну, так мало ли кто на что рассчитывал! Он вот тоже собирался через две недели в Лондон махнуть, а потом встретился с одной ненормальной – и все планы пошли псу под хвост.

– В моем кабинете будет удобнее всего, – наконец заговорил следователь Горейко. – Через два часа… – и после секундного молчания: – Надеюсь, вас устроит?

Не устроит его ни через два часа, ни через двадцать два, он вообще не хочет иметь дела ни с какими следователями, но в данном случае от его желания-нежелания ничего не зависит. Этот следак с французским прононсом с него не слезет, пока своего не добьется. По голосу понятно, что настроен товарищ решительно, если не сказать, агрессивно.

Время для встречи следователь Горейко, наверное, назначал со злым умыслом: добираться до прокуратуры пришлось в самый час пик. Монгол сто раз успел пожалеть, что поехал на машине. Корона бы не упала, если бы спустился в метро. Да и нервы целее были бы. А так, хоть и настраивался всю дорогу на продуктивную и взаимовежливую беседу, а к моменту, когда в ответ на его стук из-за обшарпанной двери с криво прибитой табличкой «Старший следователь Горейко А.С.» послышалось раздраженное «войдите», всю лояльность к служителю правопорядка как ветром сдуло. Вместо того чтобы деликатно и интеллигентно просочиться в приоткрытую дверь, Монгол предпочел эту дверь распахнуть. Получилось очень даже эффектно: возникшим сквозняком со стола старшего следователя Горейко смело все бумаги. Судя по возмущенному воплю последнего, документы были государственной важности.