Время черной луны - Корсакова Татьяна Викторовна - Страница 15

– Почему ты сбежала? Надо было дождаться кого-нибудь из персонала.

– Не знаю. – Черные глазищи вдруг затуманились слезами. – Мне велели уходить… я пыталась сопротивляться, но не получилось…

– Кто велел? – осторожно поинтересовался Монгол.

– Голос. Понимаете, меня словно в спину кто толкнул. Последнее, что помню, как подошла к открытому окну, а дальше – провал. Очнулась уже в парке на скамейке.

Нет сомнений, прав Франкенштейн, клиника налицо: и голоса, и провалы в памяти. Бедная девочка, вот во время одного из таких провалов она санитарку и убила. А с сахаром он, кажется, переборщил, кофе получился уж слишком приторным.

– Ты мне не веришь, – Лия не спрашивала, она утверждала. Смотрела в упор осуждающе и с ненавистью. Что-то там говорил Франкенштейн про колюще-режущее? Еще, чего доброго, разобидится и с ножом кинется. – А я не вру! – Девчонка вскочила с места.

Что-то уж больно она прыткая, снотворное должно было уже подействовать…

– Спокойно, никто не говорит, что ты… – Монгол попытался встать. Пол под ногами угрожающе качнулся. Чтобы не упасть, пришлось вцепиться в столешницу. Черт, да что же это такое?..

– Я поменяла чашки, – девчонкино лицо, искаженное гримасой отвращения, приблизилось почти вплотную, черные глаза расширялись-расширялись, пока не сделались огромными, в пол-лица. – Я думала, что ты хороший, думала, поможешь…

– Тебе лечиться…

Глазюки в пол-лица начали светлеть, расплываться.

– Ненавижу… – щеке вдруг стало горячо – эта шмакодявка его ударила…

Кухня поплыла, пол больше не качался, пол стремительно приближался.

А колюще-режущее он ведь так и не убрал…

Ванная комната была просторной, сияла начищенным кафелем и хромом, соблазняла джакузи нежного бирюзового цвета. А еще в ванной висело большое зеркало, а в зеркале виднелось отражение. Сначала Лия себя не узнала. Разве можно так сильно измениться всего за какие-то сутки? Она и раньше-то красавицей не была, а сейчас… Волосы грязные, слипшиеся от крови, на лице царапины, на шее синяки от лап Циклопа и… рот наполнился горькой слюной, к горлу снова подкатила тошнота – медальон исчез.

Он был с Лией столько, сколько она себя помнила, с самого рождения. Других детей оберегали нательные крестики, а ее – медальон. Мама никогда не рассказывала, откуда он взялся, даже в те годы, когда еще хоть изредка, но разговаривала с дочерью. Лие почему-то казалось, что маме даже смотреть на него неприятно. Или страшно. Однажды, еще в детстве, Лия решила, что раз маме не нравится медальон, то нужно его снять. И сняла. В тот же день она попала под машину: сотрясение мозга, перелом ноги, целый месяц на больничной койке. Первое, что она увидела, когда пришла в себя, была маленькая черная коробочка на прикроватной тумбочке. В коробочке лежал медальон.

– Надень это, дочка. – Голос мамы звучал хрипло и казался каким-то незнакомым. – Надень и никогда больше не снимай.

Говорить было больно, но Лия спросила, зачем ей украшение, которое маме неприятно до такой степени, что она даже не хочет брать его в руки.

– Не спрашивай. Так надо. – Мамино лицо сделалось каменным и тоже… незнакомым, как до этого голос.

Больше Лия никаких вопросов не задавала и медальон не снимала.

Маме стало совсем плохо, когда Лия поступила в институт. Приступы необъяснимого, неконтролируемого страха, которые раньше случались всего несколько раз в году, участились. Теперь мама гораздо чаще находилась в психиатрической клинике, чем дома. Лие понадобилось время, чтобы выявить странную закономерность: панические атаки многократно усиливаются, если на глаза маме попадается медальон.

Вторая попытка расстаться с украшением оказалась еще более плачевной, чем первая: через три дня Лия потеряла сознание прямо на лекции. Врачам потребовалась неделя и целая куча обследований, чтобы понять: пациентка совершенно здорова, но при этом почти безнадежна…

Лия и в самом деле умирала. Она ждала смерть с какой-то неотвратимой обреченностью. Наверное, так смиряются с неизбежным и так остро чувствуют свой скорый уход старики. Лежа в палате интенсивной терапии и прислушиваясь к попискиванию мониторов, Лия представляла себя сосудом, уже на три четверти пустым…

Мама появилась в больнице на восьмой день, все с той же черной коробочкой в руках. Она не стала дожидаться, пока медсестра наденет на Лиину шею медальон, ушла, не сказав ни слова. А Лия вдруг с отчетливой ясностью почувствовала, что сосуд больше не пустой, он с каждой секундой наполняется жизнью.

Лию выписали на следующий день. Точнее, не выписали, она сама ушла. Что делать в больнице здоровому человеку? Тогда Лия окончательно поняла две вещи. Первое, мама боится медальона. Второе, без медальона ее, Лиина, жизнь становится на порядок опаснее. Все это было странным, если не сказать, пугающим, но она хорошо усвоила урок, берегла медальон как зеницу ока, каждую неделю проверяла, не пора ли менять кожаный ремешок, не перетерся ли он. В общем, не осознавая до конца сути происходящего, делала все возможное, чтобы свести к минимуму потенциальный риск.

А сегодня, глядя в зеркало, Лия с ужасом поняла, что медальона больше нет и что жизнь ее бесповоротно летит в тартарары. Сколько у нее осталось времени: три дня, неделя? И идет ли в зачет та клиническая смерть, о которой все говорят и которой она сама даже не заметила?..

Вода была очень горячей, над ванной клубился пар, зеркало уже давно запотело, но Лия ничего не чувствовала, с отстраненным равнодушием наблюдая, как с мокрых волос вместе с пеной стекают грязно-бурые ручейки. В голове вертелась одна-единственная мысль: «зачет – не зачет». Если клиническая смерть пошла в зачет, то бояться ей больше нечего, все долги уплачены. А если нет, то остается лишь ждать близкой кончины. Или попытаться вернуть медальон…

Маленький водоворот подхватил ошметки пены, облизал Лиины щиколотки, с тихим урчанием исчез в сливе. Лия вышла из джакузи, обернулась полотенцем. В голове было пусто и звонко. Странное ощущение, незнакомое и неприятное. Так и кажется, что сейчас раздастся голос, который снова прикажет ей бежать…

Куда? Она уже прибежала к хозяину этой просторной ванной комнаты, человеку, по всему видать, благородному и великодушному. Вдруг он ей поможет. Ну хоть чуть-чуть.

Пустота в голове вдруг сменилась головокружением. Господи, неужели опять начинается? Только бы не упасть…

Влажная спина скользила по запотевшему кафелю, затылку было холодно и щекотно. Она не падает, она аккуратно садится на застеленный пушистым ковриком пол. А если садится, значит, все с ней в порядке. Просто слабость, последствие черепно-мозговой травмы. И головокружение сейчас пройдет, надо лишь расслабиться, закрыть глаза. Вдох… Выдох…

– …Кого убила? – Дверь глушила голос, но каждое слово Лия слышала, если не сказать, чувствовала, очень отчетливо.

Ее спаситель и добродетель с кем-то разговаривал о ней, Лие. Подслушивать нехорошо, но другого выбора нет. Если разговор о ней, то он ее касается.

Лучше бы не слушала, оставалась бы в наивном неведении до приезда милиции, которую, кажется, уже вызвал ее спаситель. Последний бастион надежды рассыпался как карточный домик. Вместе с ним рухнула вера в людей. Разве можно вот так – не разобравшись? Она к нему пришла, а он ее… транквилизаторами. Решил усыпить, как бездомное животное, никому не нужное и потенциально опасное. Сволочь!

Злость – спасительное и очень продуктивное чувство, лучшее лекарство от слабости и головокружения, допинг, с которым ничто не сравнится. Ладно, она еще покажет этому Иуде, этому обманщику и предателю.

От брюк и свитера пахло чужими духами, надевать их было еще противнее, чем тряпье из подсобки тети Шуры. Там все по-честному: дешево, вульгарно и безопасно. А тут сплошная ложь, замаскированная налетом респектабельности. Ничего, ей сейчас главное выбраться, а там уж она все решит. Как-нибудь…

– С легким паром. – Улыбка предателя столь же обаятельна, сколь неискренна. Она была такой с самого начала. Просто Лия не присмотрелась внимательнее. Нефальшивое в этом гаде только одно – любопытство. Он хочет знать, что с ней приключилось, ему интересно. И не страшно совсем. Знает, что она убийца, и ведет себя так безмятежно, спиной поворачивается. Зря не боится, ох зря.