Валькирия - Семенова Мария Васильевна - Страница 13

Сознаться по совести, в начале пути я всё время чего-то ждала. Я знала – именно отсюда, с полудня, явились когда-то прадеды прадедов, а далеко-далеко стояли могучие города и шла своя жизнь куда гуще и расторопнее нашей. Что сделаешь! Слишком привыкла всё мерить меркой нашего рода. Саму Землю помимо воли мыслила кругом в несколько дней пути, посередине которого горел знакомый очаг и стояла Злая Берёза… Минуешь невидимую черту и как раз угодишь прямо в незнаемое – как по снежной равнине в пасмурный день, когда не видно следов и нельзя разобрать, доколе длится земная твердь и где уже небо!.. Оттого мнилось, не к людям идём – прочь от людей, и мерещилась за каждым холмом лешая изба одноглазой праматери, с незапамятных пор хранящей грань между мирами умерших и живых…

Мы старались не слишком удаляться от берега, чтобы ненароком не проскочить варяжского городка. И беспредельное Нево, рано схваченное в ту зиму торосистым льдом, как будто шло вместе с нами, показываясь меж кудрявых, седых от стужи деревьев. Заснеженная пустыня, дремотно-синяя поутру, нестерпимо яркая в полдень и тревожно-малиновая на вечерней заре… Она пугала, внушая робкой душе спрятаться, попятиться в привычный лес… она и притягивала, манила преодолеть и взглянуть своими глазами, какие чудеса живут на том берегу. И есть ли он, берег тот!

В праздник Зимнего солнцеворота мы с Яруном сидели в снежной норе, слушали посвист лихой пурги и стон леса, зыблемого до промёрзших корней. Мы больше молчали. Ярун, любивший красно поговорить, лишь однажды начал занятную повесть о недавней рыбалке… Но помянул милого меньшого братишку и смолк, не кончив рассказа. Не лежало сердце болтать.

Дома теперь было веселье… Славные дни, когда гасят прежний огонь и добывают новый, живой, никаким безлепием не осквернённый, когда жгут этим огнём корявое, похожее на змея полено-бадняк во славу Перуна, вновь спасшего Солнце, и выбивают искры из горящего бадняка, чтобы плодилась скотина… Сумежные дни, когда мир пытается возродиться вместе с огнём и стать лучше, чем был, и люди желают друг другу только добра и с нетерпением ждут первого гостя: придёт удачливый человек – целый год будет дому удача… Ничейные дни, когда всё наизнанку, когда натягивают мохнатые шубы, скрывают лица личинами одна другой хуже и идут со двора во двор, топоча перед дверьми и грозно требуя от имени давно умерших пращуров:

– Выносите, хозяин с хозяйкой, доброе угощение, а не то сынка или дочь с собой заберём…

Обижать пращуров не хочется никому: осердятся мёртвые – не будет живым ни урожая, ни здоровых детей. Щедро падает в распахнутые мешки снедь к священной братчине – пироги, масло, сыр, калачи…

Много позже, когда нам с Яруном настала пора вспоминать своё путешествие – оказалось, в те дни, каждый порознь, оба мы ждали: вот стихнет метель, и другой, глядя в землю, тихонько скажет – вернёмся, а?..

Я как следует поверила рисунку и рассказам Мстивоя Ломаного, только приметив в лесу знаки близкого людского жилья. Помню, больше всего нас удивило, что здешние насельники не пытались скрыться в чащобе от постороннего глаза, не страшились выдать себя недобрым гостям. Однажды утром мы нашли родничок, заботливо расчищенный, обложенный камешками и, может быть, поэтому никак не уступавший морозу. Родничок звенел весёлую песенку, кувыркаясь, выбрасывая мелкие пузырьки, а на низкой ветке над ним висел берестяной ковшик для всех, кого в эти студёные дни одолела бы жажда.

Каждый весин умеет плести из берёсты плотные котелки, которые можно вешать над костром и варить в них грибы. И ложки не хуже деревянных. У Яруна заблестели глаза: он скоро найдёт с кем поболтать. А мне показалось, что в воздухе запахло весной. День стоял солнечный, на тихих полянах было почти тепло, и певчий говорок родничка поистине походил на щебет пичуги, принёсший вести о лете, как раз вчера собравшемся в путь, наземь из тёплого ирия…

Немного подальше мы увидели след от саней, запряжённых крупным сильным лосем. След был свежий и вёл как раз туда, куда двигались мы. Мы струсили бежать прямо по следу и пошли краем леса, хоронясь за деревьями. Так-то верней.

На залитом солнцем склоне холма стояла девушка в пушистой шубке из чёрной лисы, такой же шапочке и узорных сапожках… Стояла себе, запрокинув головку, засунув руки в рукава и зажмурившись. На тёмных шерстинках лисьего меха, на русых прядях, выбившихся из-под шапки, лежало густое снежное серебро. Верно, редко случалось ей по полдня угонять прыскучего зверя. И у меня, и у Яруна вокруг лица был мех росомахи, не индевеющий на бегу.

– Ой, хороша!.. – выдохнул в восторге мой побратим. Что ж, может, это и вправду была добрая встреча. Девушка выглядела совсем безобидной, а мы уже устали бояться. Ярун оттолкнулся копьём и решительно заскользил, пересекая ложок, разгоняясь по белой сверкающей целине. Мне только и оставалось съехать за ним. Познакомимся, может, вызнаем что.

Посвист лыж заставил её обернуться. Глаза были серые, подсвеченные весёлой солнечной голубизной. Действительно, красивая девка, вот только была её красота неуловимо чужой, не такой, к какой мы привыкли.

Увидев нас, она не испугалась, не вскрикнула, не рванулась бежать. Смахнула иней с ресниц и улыбнулась. Я вряд ли стала бы так улыбаться, наскочив в лесу на двоих незнакомцев, рослых и с копьями. И подумалось про певчую птаху, выращенную в очень доброй руке, – живёт себе и ведать не ведает, что кто-то может обидеть. На ногах у неё были лыжи, добротные с виду, но легковатые, не для лесов.

– Здравствуй, славница! – поклонился Ярун.

– И вы здравствуйте, добрые молодцы, – прозвучало в ответ. Мы с Яруном переглянулись и дружно захохотали. Точили рогатину на медведя, а прыгнула – белочка. Говорила же она по-словенски совсем как воевода. Тоже понятно и без запинки и с тем же чужим отзвуком, исподволь настораживающим.

– То не молодец, – сказал Ярун и отряхнул снег с моего кузовка. – То посестра мне, Зимой Желановной величают.

Я уже сказывала, человеку не следует часто упоминать своё имя. Уж во всяком случае не говорить незнакомцу – я, мол, такой-то. Не ровён час, наскочишь на оборотня, отдашь себя нечисти, вынюхивающей поживу. Всегда лучше, если о тебе скажет другой и притом постарается, чтобы оборотень не понял, истинное имя названо или кличка, безобидное прозвище-оберег.

– А я его Яруном зову, сыном Линду из рода Чирка, славным охотником, – молвила я. – Мы к Мстивою Ломаному идём, в Нета-дун. Ты, славница, не оттуда ли будешь?

– Как не оттуда, – кивнула девушка. – У меня братья там, они меня Велётой зовут.

Бегать на лыжах Велета совсем не умела. Должно, у них за морем лыжный ход был не в почёте. Её очень смущало наше проворство, и оттого она только более спотыкалась. Сперва меня смех разбирал при виде её деревянной спины и коленок, не гнувшихся под дорогими мехами. Но постепенно другие, тревожные мысли совсем обороли меня, и даже солнечный день будто померк, омрачённый заботой.

Пока Нета-дун и с ним мой новый нарок были где-то вдали, за непройденными лесами и несчитанными реками, – казалось дуре, дай лишь добраться, дойти, и всё решится само. Ну велят раз-другой бросить стрелу. Ну испытают на кулачках. Ещё чего? В лодье грести, они все там гребцы… То не служба, полслужбы, забава после трудов, её ли я испугаюсь! Стану носить шлем и щит с соколиным знаменем посередине. Домой покажусь на парусном корабле, подарки всем привезу и столько рассказов, что сам дядька заслушается и позавидует…

…а дошло до дела, и вот уже холодная рука стискивала живот. Темно было передо мною. Вовсе темно.

Потом Велета оглянулась и прибавила шагу, и я сглотнула, крепко сжимая копьё: путь наш был почти кончен.

Берег моря здесь обрывался высоченным голым откосом. Мы покинули лес, и непомерная ширь ослепила нас неживым серебряным блеском. У берега расположилось селение: видны были репища, укрытые снегом, текли в морозное небо розовые дымы… А над обрывом, объятая холодным солнечным пламенем, стояла знаменитая крепость. Совсем такая, как говорили.