Танец с драконами. Книга 1. Грезы и пыль. (Другой перевод) - Мартин Джордж Р.Р. - Страница 3

С собаками проще всего: они так долго жили бок о бок с человеком, что сами очеловечились. Влезать в собачью шкуру — все равно что обуваться в разношенные мягкие сапоги. Сапог шьется по ноге, а собака создана для ошейника, в том числе и незримого. Волки — иное дело. Человек может подружиться с волком, может сломить его дух, но полностью никогда его не приручит. «С волком и женщиной сходишься на всю жизнь, — часто говаривал Хаггон. — Когда вы заключаете свой союз, ты становишься частью волка, а он — частью тебя. Перемена происходит с каждым из вас».

С другими зверями лучше не связываться, предупреждал он. Кошки тщеславны и жестоки — того гляди кинутся на тебя. Оставаясь слишком долго в шкуре травоядных, лося или оленя, даже самый храбрый человек становится трусом. Медведей, вепрей, ласок и барсуков Хаггон тоже не одобрял. «Некоторые шкуры лучше не надевать, мальчик, — тебе не понравится то, что они с тобой сделают». Хуже всего, по его мнению, были птицы. «Люди должны ходить по земле. Побудешь в облаках — не захочешь возвращаться обратно. Я знал перевертышей, которые вселялись в ястребов, сов и воронов. Даже в собственной коже они грустили и все таращились на треклятую синеву».

Не все перевертыши, однако, были согласны с Хаггоном. Когда Шишке сравнялось десять, наставник ввел его в их круг. Больше всего там было варгов, братьев-волков, но другие показались мальчишке еще занятнее. Боррок как две капли воды походил на своего кабана, только клыков не хватало, у Орелла был орел, у Дикой Розы — сумеречная кошка (поглядев на них, Шишка и себе захотел кота), у Гризеллы коза…

До Варамира Шестишкурого никто из них не дотягивал, даже Хаггон — высокий, угрюмый, с жесткими как камень руками. Старый охотник умер, рыдая, когда Варамир отнял у него Серого: выгнал его и забрал зверя себе. «Не будет тебе второй жизни, старик». Тогда Варамир именовал себя Троешкурым; его четвертой шкурой стал Серый, но волк уже состарился, остался почти без зубов и скоро отправился вслед за Хаггоном.

Варамир мог вселиться в любого зверя, подчинить его своей воле. В собаку, в волка, в медведя, в барсука… да хоть в Колючку.

Как ни называй это, Хаггон, — мерзостью и самым тяжким из всех грехов — ты мертв, наполовину съеден и после сожжен. Манс тоже проклял бы Варамира, но Манс убит или попал в плен. Никто не узнает. Он преобразится в Колючку, и Варамир Шестишкурый умрет. Дар скорее всего уйдет вместе с телом. Он лишится своих волков и проживет остаток дней тощей бородавчатой бабой — но это все-таки жизнь. Если она вернется, конечно. Если у него еще хватит сил вселиться в нее.

Ох, тошно. Упав на колени, он набрал пригоршню снега, обтер бороду и пересохшие губы. Он весь горел и едва заставил себя проглотить холодную талую воду.

Вода только усилила голод. Желудок жаждал пищи. Снег больше не шел, но крепнущий ветер взметал его, больно жаля лицо. Варамир, хрипло дыша, побрел по сугробам. Под чардревом нашлась ветка, заменившая ему посох. Вдруг в брошенных хижинах отыщется что-нибудь… мешок яблок, вяленое мясо… что угодно, лишь бы продержаться, пока не вернется Колючка.

Он почти уже дошел до первого дома, когда сломался его костыль. Ноги подкосились, и Варамир растянулся на снегу, окрасив его своей кровью.

Быть занесенным снегом — неплохая смерть, мирная. Говорят, под конец тебе делается тепло и в сон клонит. Согреться было бы хорошо, но грустно думать, что ты никогда уже не увидишь зеленых земель, что лежат за Стеной. Тех, о которых пел Манс.

«Земли за Стеной не для нас, — говаривал Хаггон. — Вольный народ чтит перевертышей, хотя и боится, а богомольцы к югу от Стены режут нас, как свиней».

Ты предостерегал меня, Хаггон, но не ты ли показал мне Восточный Дозор? Варамиру тогда было не больше десяти. Хаггон обменял там дюжину низок янтаря и нагруженные шкурами санки на шесть винных мехов, соляной слиток и медный котелок. Восточный для таких сделок годился лучше, чем Черный Замок: туда приходили корабли с товарами из заморских земель. Вороны знали Хаггона как охотника и друга Ночного Дозора: он приносил им новости из-за Стены. Если кто и догадывался, что он перевертыш, речи об этом не заводили. Именно Восточный Дозор наделил Варамира мечтами о теплом юге.

Снежинки таяли у него на лбу. Замерзнуть — совсем не так худо, как сгореть заживо. Он уснет и пробудится к своей второй жизни. Его волки уже близко, он чувствует. Скоро он, покинув эту бренную плоть, будет охотиться по ночам и выть на луну. Варг станет настоящим волком — вот только которым из них?

Лишь бы не Хитрюгой. Варамир часто влезал в ее шкуру, когда она спаривалась с Одноглазым (Хаггон и это назвал бы мерзостью), но сукой в новой жизни быть не хотел — разве что другого выхода не останется. Молодой Тихоступ лучше подошел бы ему. Старик Одноглазый, с другой стороны, более крупный и злой. Это он берет Хитрюгу в каждую ее течку.

«Говорят, ты все забываешь, — сказал Хаггон за несколько недель до собственной смерти. — Когда плоть умирает, твой дух живет в оболочке зверя, но память с каждым днем угасает. Все меньше от варга, все больше от волка. В конце концов человек уходит, и остается один только зверь».

Варамир знал: это правда. Захватив Ореллова орла, он почувствовал, как разозлился другой перевертыш. Орелла убил перелетная ворона Джон Сноу, и ненависть к убийце была так сильна, что Варамир сам возненавидел мальчишку. Сразу понял, кто он такой, увидев его белого лютоволка. Оборотень оборотня сразу узнает. Манс должен был отдать лютоволка ему, Варамиру — вот была бы вторая жизнь, королю впору. Варамир бы сумел. У Сноу дар сильный, но юнец необучен и продолжает бороться с тем, чем следовало бы гордиться.

Красные глаза чардрева смотрели на него с белого ствола. Боги взвешивают его на своих весах. «В жизни я делал дурные вещи, просто ужасные, — с дрожью осознал Варамир. — Убивал, крал, насиловал. Ел человечину и лакал горячую кровь, бьющую из разорванных глоток. Подкрадывался к врагам по лесу, пока они спали, потрошил их и раскидывал внутренности по земле. Ох и вкусное у них было мясо».

— Это зверь делал, не я, — хриплым шепотом сказал Варамир. — Вы сами меня таким создали.

Боги не отвечали. Дыхание стлалось в воздухе белым паром, борода смерзлась. Варамир Шестишкурый закрыл глаза, и к нему пришел его давний сон о хибарке у моря, где визжат три собаки и плачет женщина.

По Пышке она плакала, по нему — нет.

Шишка родился за месяц до срока и все время болел — никто не думал, что он выживет. Мать ждала целых четыре года, чтобы дать ему настоящее имя, а тогда уж и поздно стало: вся деревня кликала его Шишкой. Так назвала его сестрица Мея еще в материнском чреве. Младшего она же нарекла Пышкой, но он-то родился вовремя. Красный, здоровенный и грудь сосал почем зря. Его собирались назвать в честь отца, но он умер. Умер, когда ему было два года, а Шишке шесть, за три дня до своих именин.

«Твой малыш теперь у богов, — сказала лесная ведьма плачущей матери. — Он больше не почувствует боли, не будет плакать и голодать. Он перешел в землю, в деревья. Боги повсюду — в ручьях и камне, в зверях и птицах. Твой Пышка слился со всем, что живет в этом мире».

Шишку как ножом пронзили слова старухи. Пышка на него смотрит. Пышка все знает. От него не спрячешься за материнскими юбками и вместе с собаками не убежишь: нет их больше. Корнохвост, Нюхало, Ворчун были хорошие собаки. Его друзья.

Увидев, как они обнюхивают мертвого Пышку, отец не сумел понять, кто из них это сделал, и потому зарубил всех троих. Руки у него так тряслись, что Нюхало он уложил с двух ударов, а Ворчуна — с четырех. В воздухе висел запах крови, и умирающие собаки страшно визжали, но Корнохвост все же пришел на хозяйский зов. Он был самый старый, и привычка слушаться пересилила страх. Шишка опоздал залезть в его шкуру.

«Отец, не надо!» — хотел крикнуть он, но собаки по-человечески говорить не умеют, только скулят. Топор раскроил череп старому псу, и мальчик закричал. Так они и узнали. Два дня спустя отец поволок его в лес и топор взял. Шишка уж думал, что его ждет такая же участь, но отец отвел его к Хаггону.