Соленые радости - Власов Юрий Петрович - Страница 39

Я научился верить в браваду слов.

Оглядываюсь: никого. В этом переулке никого. Ранние огни белесы.

Я знаю, этим сумеркам не суждено стать ночью. Город уснет в белом сумраке. И все улицы будут принадлежать мне.

Перелистываю туристский проспект. Водяная пыль оседает на плотную вощеную бумагу.

«…Столица Финляндии выросла из шведского поселения Гаммельстад, перенесенного из обмелевшего устья реки Ванды на гранитный полуостров в 1639 году. Старый Хельсинки окружен шхерами и островами. В восемнадцатом веке шведами у входа в порт была построена крепость с мощными фортами…»

Ничего не вижу, кроме своих мыслей: «…Двадцатишестилетний Герберт Хубер зашел в тупик и покончил с собой».

Стараюсь занять память и вновь читаю: «На знаменитой рыночной площади уже много веков стоят ратуша и дворец. Архитектурные достопримечательности столицы – протестантский собор святого Николая, здания бывшего сената, университета, Атенеум, театры, а также рыцарский дом в стиле венецианского ренессанса…»

«…Беспомощный человек с трясущимися руками был отправлен на машине «скорой помощи» в больницу. Все, что могла сделать медицина, было сделано…»

Я резко поднимаюсь. Швыряю в урну проспект.

Примериваю себя к чемпионату. Пирсон, Ложье, Альварадо, молодой Зоммер… И конечно, Мэгсон! Ни одного чемпионата без Мэгсона! С его лицом не вяжется улыбка, когда он ободряюще похлопывает атлета. У него цепкие пальцы, он ставит диагноз силы не хуже самого точного прибора. Мускулы для него не таят силу.

У Мэгсона поразительная способность забывать всех, кто одряхлел для побед. Вспоминать – не в его обычаях.

Он сам «менажирует», сам выводит своих ребят и при случае не прочь сцепиться с судьями. Я для него кость в горле. Без меня быть бы его ребятам самыми сильными.

Когда я на сцене у ящика с магнезией, в проходе всегда Мэгсон. Поречьев едва достает Мэгсону до плеча.

– Нагоним страху на всю спортивную братию, – говорит Поречьев. – По-моему, ты в порядке!

– Сколько потребуется времени, чтобы отойти от выступлений?

– Дней десять-двенадцать. Как обычно.

– В этот раз четыре недели. Еще две недели ухлопали в турне. Пять недель без тренировки! Это больше, чем риск – это глупость! Чемпионат Европы через четырнадцать недель, чемпионат мира в Каире – через восемнадцать. Понимаете? Если даже пропустим чемпионат страны, не поспеем. А чемпионат страны необходимо пропустить!

– Тогда возьмут в сборную вместо тебя второго «полутяжа» или второго средневеса! И рекорд нужен! Иначе Жарков выведет тебя из сборной. Скажет, износился, возраст…

– Пусть болтают! Я должен привести себя в порядок.

– У финнов Нильсен знает тренировку, – говорит Поречьев. – Толковый парень. Он у них «младший тренер».

– Значит, останется младшим.

– Завтра вставим фитиль Жаркову. Твой рекорд ему поперек горла. Всем внушает, будто ты мало смыслишь в тренировке.

– А ну его!..

– Надо здесь, именно здесь установить рекорд! Жарков уже с чемпионата в Мехико всем внушает, будто ты из-за возраста конченный атлет. Ты же знаешь, он никого не щадит! Как вышиб Седова! Какого тренера оболгал! Ты ему поперек горла со своей славой, авторитетом! Ты должен сбить рекорд Альварадо! Этот спорт для настоящих мужчин! Эксперимент закончен. Теперь пойдет сила. Но еще раньше надо взять этот рекорд! Сколько от этого зависит, пойми!

Вижу свое отражение. Я согнулся над дверной ручкой.

Идиотизм! В лекарствах искать покой и волю. Плати и получай. Вон их сколько на полках! Любой набор чувств к услугам!..

Губы сводит дурацкий смешок.

Прочь аптеку! К черту это мужество в таблетках! Сочтусь сам с «экстремой».

Людей много. Наверное, где-то кончился сеанс в кинотеатре.

Участь Хубера? Нет, я докажу свое! Это единственная правота, которую доказывают насилием и через насилие. Я пожадничал с силой – поэтому мне не по себе. Болезнь глупа, как садовая скамейка. Прозевал время отдыха – вот и все…

Где жизнь – подлинная жизнь, та, которую я любил, знал и которой радовался? Где настоящие и где выдуманные пути? В каком из миров я? Ради чего погоняю себя от одной цели к другой?

Где бредовая болтовня ветра в листве? Где чистые Спокойные дни? Жизнь, почему ты лжешь? Почему перепутала все слова? Где потерял себя? Где мы разошлись?..

Французскую скоропись перевожу долго и скорее догадываюсь по смыслу, чем перевожу. Но подпись: Ингрид – выведена печатными буквами. Значит, это она подсунула письмо под дверь.

«Днем случайно увидела тебя. Я была в машине. Когда я остановилась и перешла улицу, тебя уже не было.

Очень хотелось бы увидеться, но освобожусь слишком поздно, а тебе следует выспаться. Обязательно выспись! Дай бог тебе крепкого сна! Если совсем не увидимся, будь счастлив! Ингрид».

Звонит телефон. Снимаю трубку.

– Когда на ужин, светлейший? – слышу я голос Поречьева.

– Часа через два.

– Я у себя. Много не гуляй, береги ноги.

– Я сейчас зайду.

– Тогда я подожду у подъезда, светлейший. Тусклая серебряная сыпь дождя на стеклах.

– …Надо подтянуть темповые упражнения, – объясняю я. – Из-за экстремальных тренировок нарушилась слаженность.

Поречьев пытается идти в ногу:

– Прежде всего, нельзя завышать «объем». Небольшими нагрузками восстановим мышечный тонус.

– Мало этого. Я должен не только восстановить технические навыки, но и приложить к новым весам. Это те веса, ради которых мы пошли на экстремальные тренировки. По-настоящему, силовая работа реализуется года через полтора-два. Важно, что первая сила этих тренировок уже во мне. И на нее можно рассчитывать месяца через три…

Поречьев смотрит на небо, потом запахивает плащ: – Погодка! Видел, полицейские в шинелях? И это конец мая!..

Первым атлетом, которого я увидел в своей жизни, был Владимир Жарков. Я случайно оказался в спортивной раздевалке. Там был Жарков, тот самый, который руководит сейчас сборной. Тогда он в третий раз выиграл чемпионат мира. Побеждать он умел.

Жарков расшнуровывал ботинки, снимал трико. Волнистые линии мускулов поразили меня! В эти мгновения состоялось мое мальчишеское посвящение в атлеты.

Ловлю ехидные взгляды портье. После рекорда Альварадо я «экс». Это всегда развлекает…

– Есть деньги. Шальные деньги, – объясняет Цорн.

Перед барменом на стойке журнал и чашечка дымящегося кофе. Эх, глоток бы кофе! Но всякое дополнительное возбуждение под запретом. Завтра удар самого мощного напряжения. Высшего напряжения! Никогда не думал, что придется пробовать рекорд в таком состоянии. И ставкой будет не слава и честолюбие, а я. Вспоминаю, как ночами ворочается мое сердце, как даже в коротком забытьи оно торопится напоить кровью мышцы. Поспешный и сбивчивый ритм его явственно слышу в минуты самого глубокого покоя.

– Выколотили гонорар из Ниеминена, – говорит Хенриксон.

Цорн ухмыляется и каким-то чужим распевным голосом читает:

– «В бутылках в поздний час душа вина запела…»

Хенриксон подхватывает:

– «В темнице из стекла меня сдавил сургуч, но песнь моя звучит и ввысь несется смело. В ней обездоленный привет и теплый луч!..» Вот и помянули Бодлера! – Хенриксон бережно поднимает кружку. Это для него характерно: бережное прикосновение к вещам.

Бармен кладет перед Цорном картонную тарелку с сосисками.

Делаю вид, что мне уютно. Беззаботно разваливаюсь в кресле. Белым обильным цветом распускается эта ночь. С любопытством и тревогой всматриваюсь в нее.

– Спорт – страсть, дело? – вдруг спрашивает меня Цорн. – Или вызов судьбе?

Я отделываюсь пожатием плеч. Цорн подвигает рукой протез ближе к креслу.

– Нужда! – говорит Хенриксон. – Я приучил себя обходиться мизерным, дабы быть равнодушным к своему будущему. Я избавлен от кабалы вещей.