Соленые радости - Власов Юрий Петрович - Страница 18

Прижимаюсь щекой, ладонями к стеклу – холоду дождей, одиночеству. «Странная эта Ингрид», – вспоминаю я.

Последняя книга, которую я листаю перед тем, как выключить лампу, – книга о декабристах.

В забытье я вдруг представляю камеру Алексеевского равелина: стены, сырость. Внутренняя охрана обута в тапочки. Пытка тишиной.

За решеткой петербургское небо. Отнятое небо. Озабоченно топают крысы. С топчана смотрит человек. Он виновато улыбается – его руки и ноги в кандалах. Он не может поздороваться, как принято.

«Донесение следственной комиссии, всеподданнейший доклад»…

Свеча вплывает в камеру. Мы разглядываем друг друга. Я в трико и в своих любимых штангетках, расписанных именами соперников. Я не удивляюсь: знаю, что все это во сне.

Человек в сюртуке без эполет. Сюртук великоват для исхудалых плеч. Высокий форменный воротник в золоте галунов…

«По мнению его величества государя императора, тот, кто не раб, – бунтовщик, так где же нам быть?» – черным и далеким кажется мне этот голос. Голос, источенный могильными червями. Страсть этого голоса.

Свеча гаснет, и в оконце разгорается лунный рожок. Лицо человека мертво. Но глаза – не смею от них оторваться! Это не глаза раба… Но почему луна? Ведь был день. Я видел за оконцем серое небо…

С трудом прихожу в себя. Глаза человека светятся во мне. Сон! Чувства во сне ярче, безысходнее. Похмелье тренировок. Эксперимент сыграл со мной злую шутку. Экстремальная усталость ядовита, очень ядовита. Сны пытают горечью красок. Хочу заснуть и боюсь… Слышу в коридоре шаги, голоса. Значит, уже утро. Закрываю глаза. Одурел от неспанных ночей.

Перебираю в памяти тренировки. Не думал, что цифры способны сделать человека бешеным. Вспоминаю цифры предельных нагрузок. В глазах доски помоста, нахмуренное лицо Поречьева. Он навешивает новые диски…

Даже во сне слышу себя. Распластан, пригвожден к кровати. Неуступчивые мышцы. Обессиленное тело. Чужое тело. Став могучим, я одряхлел…

Мне очень неудобно в своих мышцах. Они все время мертвеют. И в сонном забытьи пытаюсь размять их. Руки как колоды. Какой там рекорд?! Все кончено! Надо уметь платить по счетам…

Все столицы и города – лишь залы, стадионы, раздевалки. Воздух этих нагретых дыханием залов – самая сумасшедшая смесь, которой доводилось дышать.

Сентябрь – традиционный месяц чемпионатов. Десять этих месяцев уже стали моим призовым прошлым. Медальным прошлым. Я и сам понемногу начинаю верить, что мускулы – мое высшее достояние, единственное достояние. Все чувства в обилии мышц. В доказательствах силой. В убеждении силой. На всех фотографиях я улыбаюсь. Я научился улыбаться по заказу…

Остуженные дни, затерянные листопады, заботы перелетных птиц – традиционное время для атлетов. Время похвальбы силой. Десять осенних месяцев отмечены моими триумфами. И после каждого я должен был начинать гонку сызнова. Осени моих побед.

В осенних листопадах я впервые услышал себя. Мне стало вдруг жаль все дни. Медали всех побед и доказательств стали бренчать на шее. Сила нареклась в мачехи…

Облака уносили птиц. Новые низкие солнца будили рассветы. Но я по-прежнему делил жизнь с «железом». Зимами вызревала моя сила. Стужа зим выжигала в сотнях тренировок мои победы. Иней выводил доказательства моих побед. Я был пригвожден к тренировкам. И я тренировался истово, надменно и зло…

Осени, желтые осени… Исход дней в хрупкой листве. Стройность мира, теряющего свои одежды. Пряные, горькие ветры. Вымороженная чистота рассветов. Солнце, оплавленное в голубизну дней… Каждый из десяти чемпионатов присваивал осень. Я поклонялся цели, формулы заменяли жизнь. Я кичился упрямством. Сила оседала в мускулах.

Но осени отравили. Когда трава, когда солнце, деревья и земля – ты один. В этом одиночестве ты без подделок, ты прост и естествен. Жизнь награждала солнцем, травой, птицами, дождями, просторами осенних полей. Я увидел и понял это в месяцы лихорадки. Я все время слышал голос будущих дней.

В экстремальных тренировках я искал оправдание. Но я увидел осени и свои потерянные шаги. И только теперь я сознаю всю милосердность «экстрима».

Да, все соединю в новой силе: мысль, чувство, страсть! И этой новой силе не будет конца. Она как дни.

И все зимы моих будущих тренировок – начало жизни. Множество начал. Я всегда буду искать другие начала. Самые главные и мощные начала. Я буду служить этим началам. Жизнь всегда будет для меня началом. Ничто и никто не поставит черту моим желаниям и чувствам.

Я вдруг прочитал небо, солнце, травы и суровые ветры судеб. Я голоден жизнью. Я зову и вижу всю жизнь! Все солнца судеб!

Верну прошлое, настоящее, будущее. Стану четкостью дней, жаром всех дней, самой земной и самой звонкой любовью…

С каждой осенью я чувствовал себя все более чужим на торгах силой. Мудрость людей повергала в отчаяние. Все назубок знали, что такое счастье. Знали голос, смех, глаза моего счастья…

Глава II

Жиденький свет раздевалки, тишина этой удаленной от всех шумов комнатки действовали отупляюще. После пяти часов соревнований я находился в каком-то полусознании.

Я сказал, что лягу. Поречьев кивнул. Он сидел на стуле и смотрел на меня. Я лег, и мне показалось, никакая сила меня не поднимет.

– Полежишь десять минут, – сказал Поречьев и взглянул на часы.

Дверь распахнулась, вошли Сашка Каменев, массажист и врач. Врач смеялся. Смех у него был прерывистый и кудахтающий.

Поречьев налил себе кофе, что-то сказал Сашке, и все разом заговорили. Молчал только массажист. Он тянул из горлышка минеральную воду и щурился на свет.

Я видел черные тени на лице Поречьева.

– Еще семь минут, – сказал мне Поречьев. Он по-своему понял мой взгляд.

Через семь минут я встану и уйду на разминку к толчку. Я вытянулся и закрыл глаза. Я знал, что главное – не обращать внимание на усталость и ждать. Надо было пройти через эту усталость и отупение. Надо, другого пути нет. Не бывает.

Я всегда волнуюсь в первом упражнении, даже теряюсь. Это волнение отнимает верные килограммы. После я овладеваю собой, однако в жиме всегда что-то недобираю. Но здесь я, кажется, выдержал. У меня хорошие шансы. В рывке я накрыл рекорд мира. Теперь, если зацеплю свои килограммы в толчковом упражнении, этот рекорд можно накрыть и в сумме троеборья. Все остальное ерунда. Только бы выдержать. Я переиграл всех. Теперь только продержаться. Все зависит от меня.

Нет, я не срежусь! Это все чепуха! На соревнованиях всегда так. Особенно после пяти часов работы. Там на разминке я сумею повернуть свои чувства. Я отлежусь, и усталость пройдет. Сейчас важно отдохнуть. Не сомневаться ни в чем…

Кажется, не открыл бы глаз. Лежал бы, лежал… А еще три попытки – последнее упражнение! Будут ли послушны мышцы? Смогу ли работать на пределе? Надо на пределе, надо, надо…

Это должно быть в тебе – и движение веса, и ощущение полета, и предельное совмещение центров тяжестей, и особенное состояние мышц – напряжение чередуется, напряжение бежит по расслабленным мышцам, напряжение отпускает отработанные мышцы – и слышишь всего себя, отлично знаешь свое положение в пространстве.

Толчок – мое движение. Тренер всего раз объяснил мне, как выполнять «низкий сед». Я работал в «ножницы»: штангу захватывал на грудь, посылая одну ногу вперед, а другую назад. Теперь-то все убедились, не только я, что этот способ неэкономичен. Но Харкинс всю жизнь работает «ножницами» и еще много других классных атлетов.

Тогда я не был даже чемпионом страны. Я просто начал подбираться к большим результатам и почувствовал необходимость переучиться на «низкий сед». Я видел, как выполняют «низкий сед» другие, и мысленно сотни раз проделывал это сам. Я все время видел перед собой «низкий сед» американца Шеппарда. После подрыва он проваливался в глубочайший «сед». Он не вытягивал штангу высоко, но успевал уйти под нее. Это был стремительный и упругий уход. Каждую особенность этого движения я запечатлел в памяти. В том году американская команда выступала в Москве и Ленинграде.