Мое! - Маккаммон Роберт Рик - Страница 24

— Все идет хорошо, — сказал он. — А теперь, Лаура, можете немножко потужиться?

Она потужилась — по крайней мере постаралась. Сейчас лопну, подумалось ей. О Господи Иисусе. Дышать! Дышать! Почему все, что на курсах было так аккуратно и упорядочение, здесь идет как на видеопленке на сверхускоренном показе?

— Тужьтесь еще. На этот раз чуть посильнее, о'кей? Она попыталась снова. Ясно было, что это будет совсем не так просто, как описывали на курсах. В мозгу всплыло лицо Кэрол. «Поздно спохватилась, девонька», — сказала бы Кэрол.

— Тужьтесь, Лаура! Покажите нам его головку! И еще лицо всплыло в памяти за закрытыми веками, когда ее свело судорогой и в центре тела нарастало давление. Лицо Дуга и голос, говорящий: «Конец той жизни, где были только мы. Семьи из Дуга и Лауры». Перед мысленным взором всплыл квартал Хилландейл, машина Дуга, въезжающая на стоянку. Она видела, как он уходит от нее с банками пива в руках. «Конец той жизни. Конец».

— Тужьтесь. Тужьтесь, Лаура!

Она услышала собственный тихий стон. Давление стало невыносимым, оно убивало. Дэвид держался за ее внутренности и не отпускал. Все тело дрожало от усталости, а затемненным мысленным взором она видела уходящего Дуга. Далекий от нее человек, и с каждым шагом все дальше и дальше. Крик ее стал громче, что-то в ней оборвалось. Не хватка Дэвида, что-то еще глубже. Она заскрипела зубами, почувствовала теплые слезы на щеках, и она знала уже, что с Дугом все кончено.

— Ну, ну, — сказала Красная Машина, вытирая ей щеки. — Все отлично, не волнуйтесь ни о чем.

— Отлично, не бойтесь, — по-отцовски потрепал ее по плечу доктор Боннерт, хотя и был года на три-четыре ее моложе. — Головка прорезалась, но мы еще не совсем готовы. Теперь расслабьтесь, просто отдохните.

Лаура постаралась дышать ровнее, думая только об этом. Она смотрела в стену, а Красная Машина вытирала ей лицо, а время то ползло, то пускалось вскачь — игра нервов и желаний. В десять часов доктор Боннерт снова велел ей тужиться.

— Сильнее. Давайте, Лаура, — командовал он, и Лаура вцепилась в руку Красной Машины с такой силой, что подумала, как бы не расплющить эти сильные пальцы. — Дышите и тужьтесь, дышите и тужьтесь.

Лаура старалась на пределе возможностей. Давление между ногами и в пояснице слилось в симфонию пытки.

— Да, получается, отлично работаете, — сказала другая сестра, глядя через плечо Красной Машины. Лаура задрожала, мышцы сводил спазм. Конечно, она сама не сможет. Не может быть, чтобы не было такой машины, которая это за тебя сделает. Но нет, такой машины не было, и Лаура в окружении всех этих мониторов и аппаратов была предоставлена самой себе. Она дышала и тужилась, дышала и тужилась, стискивая руку Красной Машины, и пот заливал ей щеки, и доктор Боннерт уговаривал ее постараться сильнее.

Наконец в двадцать минут двенадцатого доктор Боннерт сказал:

— Так, дамы, давайте-ка повезем миссис Клейборн. Лауру положили на каталку, и тяжесть между бедрами была как пушечное ядро из плоти, и повезли в другой зал. Здесь стены были укрыты зеленой плиткой, на потолке — батарея бестеневых ламп, а под ними стоял стол из нержавеющей стали со стременами. Сестра накрыла стол зеленой простыней, Лауру положили на него спиной, а ноги поставили в стремена. Блеснул свет на подносе с инструментами, напоминающими о подвалах инквизиции, и Лаура быстро отвела взгляд в сторону. Она уже вымоталась, сил в ней было, как в выжатой тряпке, но она знала, что самый тяжелый момент родового процесса еще впереди. Доктор Боннерт сел на табуретку у конца стола, рука рядом с подносом для инструментов. Осматривая Лауру и проверяя положение ребенка, он начал по-настоящему насвистывать.

— Я знаю эту песню, — сказала одна из сестер. — Слышала ее сегодня по радио. Как услышишь, так она и застревает в голове.

— «Ганз-н-роузис», — заметил доктор Боннерт. — Мой сын их любит. Ходит в бейсбольной кепке козырьком назад и поговаривает, что сделает себе татуировки.

Он передвинул пальцы. Лаура чувствовала, как он пропихивает их, вокруг по краям у нее внутри, но сама она онемела, как чучело, набитое мокрой ватой.

— Я ему сказал, что одна татуировка — и я ему голову оторву. Лаура, поднимите чуть-чуть поясницу. Отлично, вот так!

Красная Машина повернула видеокамеру на треножнике, направив ее между ног Лауры.

— Ну вот, Лаура, — сказал доктор Боннерт, на которого сестра натягивала свежие перчатки. — Готовы поработать? Сестра повязала ему хирургическую маску на лицо.

— О'кей, — сказал он. — Давайте сделаем, что надо сделать. — Он снова сел на табурет; халат Лауры завернулся на колени. — Я хочу, чтобы вы начали тужиться, Лаура. Тужьтесь, пока я не скажу «стоп», потом отдохните пару секунд. Он нормально прорезывается и уже хочет к нам, но вы должны его подтолкнуть. О'кей?

— О'кей.

— Порядок. Начинайте прямо сейчас. Она начала. Черт побери, у нее в голове гудели эти «Ганз-н-роузис»!

— Тужьтесь, тужьтесь. Отдохните. Тужьтесь! Чем-то протерли лицо. Тяжелое дыхание. Дэвид не выходит. Почему он не выходит?

— Тужьтесь, тужьтесь. Хорошо, Лаура, очень хорошо. Серебряный звяк инструмента, но она ощутила лишь, как слегка потянуло что-то внутри.

— Тужьтесь, Лаура. Тужьтесь, тужьтесь, он хочет выйти.

— Все идет отлично, — сказала Красная Машина, стискивая ее руку.

— Он застрял, — услышала Лаура свой голос. Глупости. Доктор Боннерт велел ей тужиться, и она закрыла глаза, стиснула зубы и делала, что он говорит, и бедра тряслись от напряжения.

В одиннадцать десять она ощутила, что Дэвид выходит. Движение на дюйм-другой, но это привело ее в экстаз. Она промокла от пота, спутанные волосы липли к плечам. Странно, как вообще кто-то когда-то мог родиться. Она тужилась, пока не отказали мышцы, отдохнула и стала тужиться снова. Бедра и спину сводило конвульсиями.

— О Господи! — прошептала она, дрожа от изнеможения.

— Отлично работаете! — сказал Боннерт. — Давайте еще, Лаура.

В ней поднялась волна гнева. Что сейчас делает Дуг, пока она мучается под лампами? Чтоб ему провалиться! Как только все это кончится, она тут же подаст на развод, и пусть катится к чертовой матери!

Она все тужилась и тужилась, лицо наливалось кровью. Дэвид продвинулся еще разве что на дюйм. Лаура подумала, что выворотит стремена из гнезд; она упиралась в них изо всех сил, а Красная Машина промокала ей лоб.

«Щелк, щелк, — сказал инструмент в руке Боннерта — Щелк».

— Вот он идет, — сказал доктор Боннерт, когда часы оттикали за половину двенадцатого.

Лаура чувствовала, как выходит из нее ребенок. Это было чувство огромного облегчения и огромного беспокойства, потому что среди скользкого давления и писков мониторов Лаура понимала, что ее тело отделяется от выросшего в нем живого существа. Дэвид входил в мир, и теперь он будет зависеть от милости всех остальных.

— Продолжайте тужиться, не останавливайтесь! — требовал Боннерт.

Она напряглась, мускулы ее спины пульсировали. Она услышала мокрый сосущий звук. Распухшими глазами она посмотрела на стенные часы: одиннадцать сорок три. Красная Машина вместе со второй сестрой подошли помочь Боннерту. Что-то пересечь и пережать.

— Сильная потуга! — скомандовал доктор. Она натужилась, и вес Дэвида ушел. Шлеп. Шлеп. Третий быстрый шлеп. Он заплакал, и звук был как визг мотора, когда включишь передачу без прогрева. Слезы брызнули из глаз Лауры, она сделала длинный глубокий вдох и медленно выпустила воздух.

— Вот ваш сын, — сказал Боннерт и поднес ей что-то вопящее, заляпанное красным и синим, и лицо у него было лягушечье, а голова, как смятый конус.

Она никогда в жизни не видела такого красивого мальчика, и она улыбнулась, как солнце сквозь тучи. Буря кончилась.

Боннерт положил Дэвида на живот Лауры. Она крепко прижала его к себе, чувствуя его тепло. Он все плакал, но это был чудесный звук. Ноздри заполнил медный, густой запах крови и родильных жидкостей. Тело Дэвида, все еще соединенное с ней влажной иссиня-красной пуповиной, двигалось под ее пальцами. Он был на вид такой слабенький, с кнопкой носа и розовым ртом, но голос его никак слабым нельзя было назвать. Он взметался и падал волнами чего-то вроде решительного гнева. Объявляет о себе, подумала Лаура. Когда пуповину перевязали и перерезали, Дэвид затрепетал, несмотря на свою ярость, и плач его стал отрывистым.