И я там был..., Катамаран «Беглец» - Куличенко Владимир - Страница 6

Димка то и дело уходил куда-то, а сейчас возвращался по дороге из леса, держа в руках пустую бутылку — обычную, темно-зеленую, из-под пива или минеральной воды.

«Ну и ну! — подумала я удивленно. — Все на этих бутылках помешались!»

Хмурый Димка подошел ко мне и рассеянно сказал:

— Слушай… Все равно ты ничем не занята. Сходи домой за часами!

Я ошарашено на него уставилась. Вот ребенок! Когда это у меня были часы? В жизни их не носила! Не знает, что ли… И неуверенно предложила:

— Есть у нас на кухне будильник. Принести?

— Нет… — покачал головой Димка, — мои принеси, с секундной стрелкой… — и покосился через плечо на заголовок статьи, которую я читала: «Вселенная. Гипотезы и открытия». — На тумбочке в моей комнате поищи. А я пока почитаю… «Конечна ли жизнь Вселенной», — шептал он подзаголовок и, заинтригованный, бесцеремонно выдернул из моих рук журнал.

Что оставалось делать? С их точки зрения, я одна сейчас ничем не была занята. Ладно, мне это и впрямь не в тягость. Я покорно встала и не спеша зашагала по дороге к дачам. Бездельники-воробьи заливались в кустах от радости, будто приветствуя мое героическое послушание.

Димкина бабушка пропалывала клубнику.

— Здравствуйте! — сказала я. — Димка меня за часами прислал.

— Погляди сама, — откликнулась Марья Петровна. — Где он там пропадает? А то Игорь спрашивал. Пленки принес.

На веранде у Марьи Петровны была чистота, не чета нашей. Я скинула босоножки и прошлепала по только что вымытому полу к Димкиной комнате, рассеянно открыла дверь, и тут что-то упруго-мокрое плюхнуло мне в лицо.

— Одеяло, гляди, не трогай! — панически донеслось из сада. — Ничего не трогай! Димочка не велит! Аппараты свои в темноте заряжает.

Я включила свет. Осторожно раздвинула фотопленки, сохшие на веревке прямо в дверном проеме, и подошла к столу. Рядом с часами лежали два фотоаппарата, а посередине возвышался «Крокус» — явно Игорешкин, больше ни у кого на дачах не было такого ценного увеличителя. Одеялом было завешено окно. На подоконнике — ванночки для проявления, пачки с химреактивами.

«Неужели этот ребенок уже печатает фотографии?» Но самих фотографий видно не было. Какое-то интуитивное чувство подсказало мне открыть нижний ящик письменного стола. Снимки лежали стопками…

«Ей-богу, творчество сумасшедшего!» — подумала я в полном смятении. На половине снимков не было ничего… Один белый фон. На других — какие-то люди, машины. Старик сторож… А вот — Марья Петровна… Вот опять она, вернее, ее половина… от пояса и до пяток. Ноги в тапочках крупным планом, как у Чюрлениса, есть у него такая картина — гигантские стопы неведомого короля…

— Что ты там… никак не отыщешь?! — взволнованно крикнула Марья Петровна под самым окном, и я поспешно ответила, что порядок, мол, уже нашла, бегло досмотрела пачку и бросила назад в стол. И вдруг рука моя вновь потянулась к верхнему снимку… Я все еще машинально задвигала ногой ящик и — не верила своим глазам!

«Может, это все-таки не он? — я вертела фотографию и так и сяк. — Снят сзади, и поза не его… Но майка! Та самая, с нарисованным на спине надкушенным яблоком! Он сам размалевывал ее в прошлом году!.. И потом, что бы я — не узнала Алеся?!» Сунув фотографию в карман рубашки и зажимая в руке часы, я бросилась вон из комнаты и опять налетела на эти пленки. В голове мелькнула догадка. Теперь-то я решила их рассмотреть. Первая пленка вся была засвечена — одни черные кадры. На второй — уже знакомое: машины, люди… А на третьей равномерно чередовались засвеченные и удачные кадры. Не теряя более ни секунды, я вылетела из дома. И вовремя — на крыльце наткнулась на Марью Петровну.

— Ты там ничего не нарушила? — тотчас затараторила Марья Петровна. — Димочка всем запрещает трогать… Димочка говорит…

— Ничего я там не нарушила! — заверила я, не дослушав. «Димочка! — подумала про себя. — Царь и бог! Вымуштровал бабусю! На цыпочках ходит». — Только свет позабыла выключить! — вспомнила я с досадой и, не вдаваясь в детали, зашагала прочь.

Даже быстрая ходьба успокоила меня не сразу. Только в конце дороги я вновь обрела хоть какое-то душевное равновесие.

Ребенок сидел в шезлонге с пустой бутылкой на коленях и листал журнал «Знание — сила». Увидев меня, он сказал «спасибо», сунул часы в карман, бутылку — за пазуху и, как ни в чем не бывало, сиганул вниз с холма.

Я снова подумала: «Ну, прямо помешались все на этих бутылках! Что-то здесь действительно не так…» Хотела было окликнуть Димку, но передумала и решила сама посмотреть, что они там выделывают, мои дети.

Ковыляя за Димой, я сердилась и проклинала свою несчастную ногу. Она здорово болела. «А ты бегай больше! Мозги — совсем уж набекрень!.. — ворчала я на саму себя. — Вот сломается по новой от всей этой кутерьмы!..» Однако я не исключала, что нога болит и просто — к перемене погоды…

Рожь уже колосилась; словно подстриженная парикмахером, колыхалась сизой волной и была мне уже по пояс. По краю поля, пестревшему васильками, я поднялась на пригорок.

Все они сидели прямо на голой земле. Между полем и березовой рощей тянулась противопожарная полоса, когда-то пропаханная, но уезженная тракторами. Спотыкаясь о комья засохшей глины, я подошла к племянникам и глянула, наконец, через их плечи на то, что так их привлекало. И тогда я увидела… Эту самую глинистую полосу-дорогу поперек — от поля до леса — пересекала какая-то широкая расщелина, словно изрядная трещина в земле. А дети мои сидели с обеих сторон на корточках и, нагнувшись, внимательно смотрели в глубь этой самой трещины.

Наташа сосредоточенно бросала монетки. Очередная копейка выскальзывала из ее пальцев, но не проваливалась в темноту, а как бы прилипала к одной из стенок, точно к магниту. Медная проволочка, подвешенная на нитке, тоже отклонялась в эту сторону. А вокруг — чего только не было разбросано! Катушка из-под ниток, гвозди, шнурки от ботинок и даже сачок с дохлой ящерицей. Валялся тут и букет нарциссов столетней давности.

Издали мне показалось, что трещина похожа на одну из тех — только во много раз увеличенную, — какими покрывается жирная корка высохшей грязи. Теперь же я заметила, что стенки трещины выглядят необычно: будто оплавленные, со светлым металлическим блеском, они плавно закруглялись книзу… но до какого уровня и где был этот низ, сказать было нельзя. Освещалась трещина не до дна, а сантиметров на двадцать пять вглубь, так что в пространстве света уместилась бы только Наташина рука по локоть. А дальше трещина обрывалась в бездонную темноту.

Что-то напомнила мне эта трещина, на что-то была она похожа… И я вспомнила. Однажды, когда я болела, еще зимой, я подолгу просто так смотрела в окошко. На низкие тучи, на серый, вымокший в оттепели район новостроек, на лежалый, тусклый, как небо, снег… И, глядя раз из окна, я заметила одну странную вещь. На стене стоявшего напротив пятиэтажного дома, когда выходило солнце, видна была тень будто от подвешенной вертикально веревки. Веревки толстенной, каких, наверное, и не бывает. Тень металась на ветру, ее трепало и качало. Только оставалось совсем неясно, к чему же могла быть привязана эта веревка, и, главное, едва солнце пряталось, черная извивающаяся полоса исчезала. Словом, это могла быть только тень. Тень от чего-то такого, что, по всем моим расчетам, привязано невесть к чему прямо в воздухе между моим и тем домом. Разумеется, это был полнейший бред!

Полоса тени была широковата, и все мои логические построения вели к одному: там, над пустырем между двумя домами, висит этакая извивающаяся на ветру, невидимая «сосиска», которая, не отражая, пропускает сквозь себя все лучи и остается прозрачной. Но когда солнце все-таки выходит, дает на стене противоположного дома свою собственную тень… «Бывает ли такое в природе?» — думала я, и в этот момент в дверь позвонили. Проведать меня пришел Алесь. Я тотчас устроила ему экзамен: заметит или не заметит? За стол у окна усадила, чашки поставила, а сама — на кухню, подольше варить кофе! Знала: тотчас же уставится на пустырь, вид из окна ему почему-то очень нравился… А когда вошла, чуть не выронила кофейник! Вид у Алеся был безумный… Вскочил, схватился руками за голову и смотрел на меня дикими глазами: «Конец… Это конец Вселенной! Я, кажется, сошел с ума…»