Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Самый младший - Карпенко Галина Владимировна - Страница 4


4
Изменить размер шрифта:

Алёше хотелось распахнуть дверь и закричать:

«Мамик! Мамик! Я не сплю, иди домой!»

Но в кухне замолчали, и Алёша услыхал мамин голос.

— Алёша давно уснул?

— Давно, — ответила тётя Маша. — Набегался, пришёл, поел и уснул.

Алёша на цыпочках вернулся к кровати и забрался под одеяло.

На кухне стало шумно.

— Кипит, кипит! — кричала тётя Маша.

Это закипел чайник.

— Ничего, я сниму, — сказал Гуркин.

Он, наверное, схватил с чайника горячую крышку и бросил её, потому что крышка забренчала, покатилась по полу.

В передней зазвонил звонок, и тётя Маша побежала открывать. Алёша знает, как она бегает: шмыг-шмыг в своих шлёпанцах.

Пришёл с завода Степан Егорович. Он о чём-то тихо говорил с тётей Машей.

Татьяна Лукинична пробирала Гуркина:

— Ты когда-нибудь обваришься, непременно обваришься! Не успеешь за тобой углядеть, как ты хватаешься за всё, что тебя не касается.

— Таня! Таня! — пытался возражать Анатолий Павлович, но Татьяна Лукинична его не слушала.

Наконец стал слышен голос Степана Егоровича:

— Ну-с-с! Как тут насчёт чайку? Оленька вернулась! — Это он увидел Алёшину маму. — Ну, съездила, и хорошо, что съездила. Теперь ненужная дума из головы вон. Я тебя не отговаривал.

Степан Егорович говорил с мамой как с маленькой. Он ей объяснял:

— Чтобы Серёжа не подал о себе вести — это на него не похоже. Подождём ещё немного.

Серёжа — это Алёшин отец. Мама опять ездила его искать и не нашла. Война кончилась, был День Победы. Они всё ждут отца. А его всё нет и нет.

За окном осень…

На следующий день после работы мама пришла домой. Вечером Алёша всё время старался быть с ней рядышком. Мама мыла посуду — Алёша вытирал ложки. Мама штопала носки — он вдевал ей в иголку нитки.

А когда она легла на диван отдохнуть, Алёша укрыл ей ноги большой тёплой шалью, а сам уселся рядом.

— Я буду учить стихи, — сказал Алёша. — Нам задали учить стихи про осень. Я буду учить, а ты слушай, хорошо?

— Хорошо, — ответила мама.

За окном тоже была осень, слышно, как в стекло бьют холодные дождевые капли. А им тепло.

Алёша читал и по нескольку раз повторял громко одни и те же строчки:

Ласточки пропали,
А вчера зарёй
Всё грачи летали
Да, как сеть, мелькали
Вон над той горой.

Мама закрыла глаза.

— Ты спишь? — спросил Алёша.

— Нет. Ты читай, я слушаю.

— «Ласточки пропали, — опять повторял Алёша. — А вчера зарёй…»

— Очень грустные стихи, — сказала мама, когда Алёша дочитал стихотворение до конца, и повторила за ним:

Выйдешь — поневоле
Тяжело — хоть плачь!

Унылая осень. А вот у Пушкина осень, как праздник — красивая, торжественная, — сказала мама и начала читать стихи:

Унылая пора, очей очарованье,
Приятна мне твоя прощальная краса,
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса…

И правда, эти стихи были совсем другие. Они рассказывали про осень, как сказку.

А мама продолжала:

Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несёт,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промёрзлый дол и трескается лёд.

Мама замолчала. Алёша прижался к ней и тоже молчал. А потом спросил:

— Какие, по-твоему, лучше: про ласточек или у Пушкина?

— Чудачок, — ответила мама. — Каждое по-своему хорошо. Фет писал своё, а Пушкин — своё.

— Нет, всё-таки, какое тебе больше нравится? — настаивал Алёша.

— Я очень люблю Пушкина, — ответила мама, — но это не значит…

— Значит, значит! — закричал Алёша. — Мне тоже больше нравится про коня. А про ласточек я завтра выучу. — И Алёша, натянув на себя шаль, лёг на бочок.

Мама стала почёсывать ему за ухом. Алёша свернулся калачиком и задремал.

* * *

В выходной день рано утром мама и Алёша поехали с Тимохиными копать картошку. В грузовике было тесно. Когда машину потряхивало, сидевшие в середине только охали, а вот те, кто был поближе к борту, поднимали такой крик, что в ушах звенело.

— Ой, сейчас вывалюсь! Ой, держите меня! — кричала Настенька и принималась хохотать.

Другие девчата тоже визжали и смеялись.

Один раз так тряхнуло, что Настенька язык прикусила.

Степан Егорович постучал в кабину водителю:

— Эй! Друг-товарищ! Небось живых везёшь. Слышь, орёл!..

Шофёр затормозил и вышел из кабины:

— На таком граммофоне сам чёрт не тряхнёт! Ты вот сядь на моё место и веди!

Шофёр был молодой и, наверное, бывалый. На затылке у него лихо держалась шапка-кубаночка, а брюки спускались на сапоги с короткими голенищами, как запорожские шаровары. Подмигнув девчатам, он полез обратно в кабину.

Дальше машину только легко встряхивало на поворотах, а когда переезжали через мост, шофёр приостановил и, высунувшись из окошка, крикнул:

— Держись крепче! За мостом подъём буду брать!

За мостом дорога действительно пошла в гору.

Утро было холодное и ясное. Машина въехала в лес, запахло сырым листом.

— Гриб! Гриб! — закричал Алёша.

В лесу на солнце проглядывались трепетные осинки, жёлтые кусты увядшего папоротника. И даже уцелевшие ветки бересклета, будто забытые нитки бус, пестрели среди тёмных и мохнатых елей.

Машина остановилась. Прямо от дороги начиналось картофельное поле, большое и бурое. После первых морозов тёмная картофельная ботва лежала на земле.

Генка Тимохин выпрыгнул из машины первым и протянул руки Алёше:

— Прыгай! Ну! Опля!

— Осторожно, осторожно! — закричала мама.

Алёша спустился на землю благополучно.

Генка помог сойти Алёшиной маме.

Тимохины забрали лопаты, мешки и пошли на свою делянку. Мама и Алёша пошли за ними: у них своей делянки не было, потому что Алёшина мама работала не на заводе, — Тимохины их приняли в свой пай.

Степан Егорович вонзил лопату в землю, приподнял картофельный куст и перевернул его вместе с тяжёлым пластом земли. В лунке остались крупные картофелины, а маленькие закачались на корнях откинутой плети.

Степан Егорович присел, взял самую крупную картофелину и подал тёте Маше. Та взвесила её на ладони, колупнула пальцем шершавую кожуру и сказала:

— Ну вот, слава богу, и уродилась.

Она передала картофелину Ольге Андреевне. И Алёша тоже подержал тяжёлую картофелину в руках.

Вскопаем ещё деляночку!.

Степан Егорович, Геннадий и Миша стали копать. Настя, Ольга Андреевна и Алёша шли за ними и выбирали картошку из земли. Алёша бросал картошку то маме в ведро, то Насте.

— Что же ты только крупную берёшь? — сказала Настя. — Смотри, сколько за тобой осталось. — Настя поворошила в раскопанной лунке, из которой Алёша только что выбрал, как ему казалось, всю картошку, и из земли выкатились ещё целых три картошки. — Видишь, какие попрятались!

К маме и Насте подбегал Макар, он забирал у них полные вёдра и относил их тёте Маше, которая ссыпала картошку в мешки.

По всему полю копали, собирали, и в бороздах вырастали столбики полных и тугих мешков.

Всем стало жарко, заныли спина и руки, а работы было ещё много.

Когда у Тимохиных восемь мешков были завязаны под горлышко, Степан Егорович разрешил «перекур», завернул цигарку и пошёл за водой. Алёша побежал за ним, бренча пустым ведёрком.