Правила жестоких игр - Ефиминюк Марина Владимировна - Страница 9

– Зак не сходит с ума, и он совсем не добрый и не хороший. – Отозвался Филипп и растер лицо ладонями. – Среди нас нет благородных, сила не терпит доброты.

– Однажды Лука мне сказал, что сила никогда не выберет меня, и мне не стать настоящей ведьмой, потому что я, – неожиданно призналась девочка, ее шепот снова прервал обиженный всхлип, – бракованная.

– Он шутил.

– Нет, не шутил. Я ненавидела его.

– Малышка, а ты бы хотела стать Хозяйкой? – Филипп улыбался. Он прекрасно знал о болезненных воспоминаниях сводной сестры, когда дед, рассердившись на очередную шалость маленькой настырной девчонки, в сердцах буркнул о ее неполноценности.

– Нет. – Ее голос дрогнул от насквозь лживых слов. – Ведь ты не хочешь.

– Снежана, – Филипп резко схватил ее за руку и быстро наклонился, заглядывая в зареванные глаза, что от неожиданности девочка вздрогнула, – прекращай это. Ладно? Грегори уже пару раз высказывал мне недовольство. Я не хочу портить отношения с семьей. Она у нас одна.

Девочка, прикусив губу, мелко закивала.

– Вот и умница. – Филипп быстро встал и ласково потрепал ее, как не разумного ребенка, по макушке, взлохмачивая волосы.

Когда его шаги затихли в коридоре, Снежа сморщилась и снова разревелась, спрятав опухшее от слез лицо в ладонях, но уже совсем по другой причине.

Все будильники заорали разом – на тумбочке, в стареньком мобильном телефоне и на письменном столе у компьютера. Какофония звуков вонзилась в голову горящей стрелой, и я тут же открыла глаза. Комнату заливал солнечный свет, в желтом столбе лучей беспорядочно летали мошки-пылинки.

Раньше я бы сильно рассердилась, если бы меня попытались разбудить в субботу до обеда, только сейчас дела обстояли иначе. Каждую ночь я закрывала глаза, и каждое утро открывала их, словно только моргнула. Сон был необходим уставшему за день телу, а не голове.

Мне не повезло один раз в жизни, но крупно: родиться в семье практикующих психотерапевтов, и когда они не торчали в больнице, изучая пациентов, как лабораторных мышей, то читали лекции в институте. Всю мою жизнь разбирали на составляющие: изучали, описывали и демонстрировали в качестве живого примера психического развития сначала младенца, дальше ребенка, потом подростка, а теперь больного, перенесшего смертельный шок. Родители от всей души беспокоились, что после аварии меня будут мучить кошмары, но все равно потирали руки, надеясь добавить в диссертацию очередной пункт о ночных ужасах, и оказались жестоко разочарованы. Хотя постоянные черные дыры вместо снов тоже определялись, как депрессивный психоз, и весьма кстати вписывались в доклад о нервных расстройствах. Мне даже страшно становилось, какой бы бурный восторг у них вызвала новость о видениях.

Во рту стояла сухость, будто на ночь я выкурила блок сигарет. Маленькая кухонька со светло-желтыми шкафчиками встретила меня полной раковиной грязной посуды и запиской на холодильнике. На большом листе, прижатом магнитом-клубничкой, мамаша криво нацарапала: «В три прическа, в шесть встречаемся в ресторане. Выгляди, как одуванчик, мы дошли до темы твоего выздоровления. Французы жаждут увидеть цветущую молодую женщину. Мама. P.S. Надень изумрудное платье, повергни моих профессоров в шок! Папа». Я сдернула бумажку, недоуменно почесывая всклокоченный затылок. Очередной курс лекций, очевидно, заканчивался, и всем не терпелось лицезреть выздоравливавшего психа.

Чистых чашек не нашлось, и пришлось заварить чай в граненом стакане. Покосившись на часы, я охнула – стрелки показывали половину третьего. Вот тебе и раннее утро! В спешке я сделала большой глоток, обожгла язык и кинулась умываться со стаканом в руке, споласкивая рот от зубной пасты горячим зеленым чаем.

На счастье лето не собиралось сдаваться осени, и по-прежнему грело любяще и сладко. Город позабыл про недавние ливни, радуясь последнему теплу. Легкое открытое платье из изумрудного шелка в метро смотрелось неуместно, а неудобные туфли на высоких каблуках натерли пятки. К тому же у меня предательски сползал чулок в мелкую сетку, и приходилось делать хитроумные движения правой ногой, чтобы вернуть кружевную резинку на прежнее место. За моими манипуляциями следил усатый мужчина, сидевший как раз напротив, и радостно улыбался, уверенный, что попал в передачу «Скрытая камера».

– Вам очень идет цвет платья! – Не выдержал он, предательски облизываясь, пока я переминалась с ноги на ногу, повиснув на поручне.

– Спасибо.

Сунув в уши наушники, я сделала погромче музыку. Оглушающая песня началась тревожными гитарными аккордами под барабанную дробь. Грохот вагона и перекрикивающие его голоса пассажиров заменились мелодией, люди стали похожи на рыб, беззвучно открывавших рты. Неожиданное увлечение альтернативной, тяжелой музыкой, вопреки сложившимся за двадцать лет вкусам, проснулось одновременно с видениями. Наверное, ее любили демоны, поселившиеся внутри меня, и под вопли певца с приятным голосом они танцевали танго. Родителям об этом я тоже мудро умолчала.

Вагон остановился, двери разъехались, впуская внутрь очередную порцию беззвучных людей. Широкая юбка платья взметнулась от потока воздуха, и я едва успела придержать ее, вызвав восторг на лице усатого соседа. Вспышка, как всегда оказалась молниеносной:

… Мои стройные ноги в чулках в сеточку, неслышный щелчок пальцами, и широкая изумрудная юбка подлетела вверх, почти к пылающему румянцем лицу, открывая срам. Грохот злорадного смеха вокруг…

Уставившись на свое отражение в темном стекле вагона, я растеряно моргала. На побледневшем лице с остреньким подбородком и маленьким ртом выделилась вся тысяча имевшихся веснушек.

Я, конечно, опоздала на два часа.

В ресторанчике играла живая музыка, внушительные квадратные столы располагались вокруг танцевальной площадки и на балконе, откуда просматривался обеденный зал. За белыми невесомыми занавесками в кабинетах с мягкими диванами прятались клиенты посолиднее. На стенах, отделанных облицовочным серым камнем, горели желтые лампы. Несколько нетрезвых посетителей под звучавшую скрипку изображали несуразный танец. По деревянной лестнице с перилами из тонких лакированных веток носились вышколенные официанты с подносами. Шумных гостей моих родителей, кажется, было слышно еще от дверей.

Простучав каблучками по ступенькам, я поднялась на балкон и выжидательно улыбнулась, застыв за спиной коротышки с упрямо топорщившейся прядкой на лысине. Мамаша с бокалом в руке, откинулась на спинку стула и, блаженно прикрыв глаза, наслаждалась трогательной мелодией. Отец что-то доказывал соседу рядом, и на меня никто не обращал внимания.

– Алекс! – Вдруг раздался радостный возглас на английском языке с сильнейшим французским проносом.

Со своего места поднялся высокий молодой человек в белой рубашке с запонками на манжетах, высовывавшихся из-под рукавов клетчатого пиджака. Несмотря на царившую духоту, горло парня туго стягивал шейный платок. На узком вытянутом лице под стеклышками очков блестели глаза, свет отражался и в идеально выбритом черепе.

– Антуан! – Обрадовалась я отцовскому коллеге.

Антуан понимал по-русски только «привет», «спасибо» и еще «катастрофа», по-французски я знала только слова из пошлой песенки, поэтому при встрече мы говорили на-английском языке. Нас везде поджидал вечный несуразный интернационал крупного мегаполиса.

Молодой мужчина, долговязый и с плавными жестами, радостно прижался к моей щеке и громко чмокнул воздух у уха, оглушив.

– Ты прекрасно выглядишь!

– Ты тоже. – Из всего сборища Антуан единственный не вызвал у меня тошноту. Наверное, потому что никогда не смотрел на меня, как на подопытного кролика.

– О! Дочь! – Очнулся папаша и обратил на меня затуманенный полупьяный взор. Невежливо оттолкнув француза, он заключил меня в медвежьи объятия, а потом, обнимая плечи, схватил вилку со стола и звучно постучал по бокалу. Тонкая стеклянная ножка тут же лопнула и в блюдо с рыбой плеснулась толика красного вина. Пирующие сосредоточились на испорченном кушанье, а только потом подняли нетрезвые взоры к нам.