Интерлюдия Томаса - Кунц Дин Рей - Страница 9

Бесстрастность, с которой она произносит последующие фразы, особенно удивительна, с учетом вложенного в них смысла:

— Джоли, моей дочери, двенадцать. Она и умная, и сильная, и хорошая. И ее убьют.

— Почему вы так думаете?

— Потому что она слишком прекрасна, чтобы жить.

Глава 5

Женщину зовут Ардис, она жена Уильяма Гармони, родители которого построили «Уголок гармонии».

В свое время, говорит она, жизнь здесь была идеальной, насколько такое возможно. Они наслаждались радостями крепкой семьи, работали вместе на общее благо, без единого конфликта, напоминая семью пионеров, которые в другую эпоху осваивали участок земли, производя все необходимое для своих нужд, живя и работая как единый организм.

С момента создания «Уголка», все дети учились дома, причем и дети и взрослые предпочитали проводить большую часть свободного времени, рыбача в бухте, загорая на пляже или гуляя по окрестным холмам. Дети школьного возраста, естественно, выезжали на экскурсии, а иногда ездили с родителями в отпуск за пределы принадлежащего семье участка земли. Все изменилось пятью годами раньше. С того момента «Уголок гармонии» превратился в тюрьму.

Ардис излагает все это таким тихим и спокойным голосом, что иной раз мне приходится наклониться к ней, чтобы не упустить ни единого слова. Она ничем не выдает горя или ожидания утраты, как можно предположить, если она действительно верит, что юную Джоли убьют в наказание за красоту. Нет в ее голосе и страха, и я подозреваю, что ей приходится говорить без эмоций, потому что в противном случае она полностью утратит самоконтроль, необходимый для этого разговора.

«Фактически в тюрьму, — говорит она. — Никто больше не уезжает в отпуск. Никто не ездит на экскурсии. Все дружеские отношения с людьми, которые не члены семьи, разорваны, зачастую в такой грубой манере и с такой злостью, что у бывших друзей нет желания их восстановить. Только один из их семьи может на какое-то время покинуть „Уголок“, чтобы побывать в банке и сделать какие-то важные дела. По магазинам они больше не ходят: все необходимое заказывается по телефону и привозится…»

Хотя ее тон и манера остаются будничными, в голосе появляется страх, потому что она запуганная женщина. Я знаю, что она подходит к главному разоблачению, понимаю, что душа ее согнута, но не сломлена. Чувствую отчаяние, вызванное тем, что нет никакой возможности до бесконечности держаться за надежду, отчаяние, идущее от неспособности продолжать сопротивление, давно воспринимаемое напрасным. И все-таки она не сдается на милость беспомощности и отчаяния.

Поэтому я удивлен, когда она замолкает. Побуждаю продолжить, но она молчит, мрачно смотрит на темное море, словно оно призывает ее утонуть в его холодных водах.

Ожидание людям дается с трудом, хотя мы просто обязаны уметь ждать, если хотим познать счастье. Мы нетерпеливо стремимся в будущее и пытаемся сработать его собственными силами, но будущее приходит, когда ему положено приходить, и его не поторопишь. Если мы умеем ждать, то открываем для себя, что больше не хотим будущего, к которому стремились от нетерпения. Ожидание приносит мудрость. Я научился ждать, поэтому жду, чтобы понять, какое от меня требуется действие или жертва, жду, чтобы узнать, куда мне идти теперь, жду дня, когда будет исполнено обещание, данное мне предсказательной машиной. В ожидании и надежда, и любовь, и вера…

Несколько минут спустя Ардис говорит:

— На мгновение мне показалось, что она открывается.

— Что именно?

— Дверь. Моя личная дверь. Как мне рассказать тебе больше, если я боюсь упомянуть его имя или описать, потому что этим могу призвать его сюда до того, как сумею объяснить, в каком мы положении.

Когда она вновь замолкает, я понимаю, о чем речь:

— Говорят, что нельзя произносить имя дьявола вслух, ибо в следующий момент ты можешь услышать его шаги на ступенях своего дома.

— По крайней мере, есть способы, позволяющие справиться с дьяволом, — отвечает она, указывая, что справиться с ее безымянным врагом никакой возможности нет.

Пока я жду продолжения, а она пытается найти безопасный способ рассказать обо всем, темнота за ограждением веранды словно сгущается, накатывает на нас, как черное море — на ближайший берег. Ночь сама по себе — море всех морей, протянувшаяся в самые дальние уголки Вселенной, луна, и все планеты, и все звезды плавают в ней. Я буквально чувствую, как этот дом, и остальные шесть домов, и далекие ресторан, и автозаправочная станция — их огни напоминают огни корабля — поднимаются и покачиваются в ночи, грозя сорваться с якоря.

Найдя вариант, позволяющий рассказать обо всем, не упоминая имени дьявола, Ардис продолжает:

— Ты встречался с Донни. Видел его шрам. Он провинился, и его наказали. Он думал, что сможет обеспечить нашу свободу ножом, понадеялся на хитрость и быстроту. В результате полоснул сам себя.

Я подумал, что неправильно ее понял.

— Он сам так изуродовал себя.

Она поднимает руку, как бы говоря: «Подожди». Ставит кофейную кружку на пол. Кладет руки на подлокотники кресла-качалки, но в ее позе нет никакой расслабленности.

— Если я буду вдаваться в подробности… если объясню, почему он сделал такое с собой, тогда я скажу, чего говорить не должна, ибо сказанное будет услышано и навлечет на нас то, что не должно быть навлечено.

Мое упоминание дьявола в этот момент кажется особенно уместным, ибо ее слова чем-то напоминают мне библейские тексты.

— Донни умер бы, если бы целью была его смерть, но целью были его страдания. Хотя кровь лилась и рана вызывала жуткую боль, он оставался спокойным. И пусть его речь затрудняли разрезанные губы, он попросил нас привязать его к кухонному столу и прижать сложенное полотенце к его рту, чтобы заглушить крики, которые скоро огласили бы дом, и не дать ему откусить себе язык.

Она продолжает ровным голосом, высушивая драматизм и надрыв, но это самоконтроль, который достигается огромным усилием воли. Он же и заставляет верить в правдивость ее невероятной истории.

— Его жена, Дениз, которая кричит и на грани обморока, внезапно берет себя в руки… буквально в тот момент, когда Денни начинает кричать. Она говорит нам, что ей надо остановить кровотечение, продезинфицировать рану, насколько это возможно, и зашить ее. Видите ли, она внесла свою долю в наказание Донни, еще сильнее обезобразив его. Первоклассный хирург свел бы урон к минимуму. Повреждены еще и нервы, так что часть лица потеряла подвижность. И теперь всякий раз, глядя на него до конца своей жизни, она будет знать, что должна винить себя за… неспособность сопротивляться и позволение использовать себя. Мы знаем, если не поможем ей, то любой из нас может полоснуть себя по лицу. Мы помогаем. Она зашивает рану…

Кулаки Ардис разжимаются. Вид у нее изможденный, ей приходится анализировать свои слова, прежде чем произнести их, помня о том, что их может услышать тот, кого она боится, тот, кто может вызвать что-то жуткое. И анализ этот забирает все ее физические и душевные силы.

До зари остается менее часа, но темнота, похоже, сгущается, затапливает холмы, срывает дома с фундаментов, отправляет в свободное плавание. Эти ощущения всего лишь отражение состояния моего разума; изменение в восприятии реальности, того, что возможно, а что — нет, и на мгновение меня тоже словно уносит в темноту.

Если я правильно понимаю Ардис, невидимое существо, которое вошло в мой сон и попыталось изучить архивы моей памяти, не просто читатель. В их случае это контролер, обладающий огромной властью и еще большей жестокостью, тиран-кукловод. Появившись пятью годами раньше, он превратил «Уголок гармонии» не просто в тюрьму, но создал миниатюрную империю, карманную вселенную, аналогичную острову, населенному дикарями, где вырубленный из камня бог требует абсолютного повиновения, с той лишь разницей, что это ложное божество способно жестоко принуждать к выполнению своих приказов. Оно вошло в разум религиозного Донни и заставило его изувечить себя, а потом вошло в разум Дениз, и, используя ее руки, сделало так, чтобы лицо Донни навсегда служило наглядным примером того, к чему приводит неповиновение.