Пикник на Аппалачской тропе - Зотиков Игорь Алексеевич - Страница 40

— Мне кажется, тоже, мистер Зотиков… — по-прежнему серьезно отвечала Пегги, и обе подружки мгновенно превращались снова в веселых детей и впивались молодыми зубками в податливое тесто донатс, которые я им давал.

В вежливых разговорах, прерываемых вспышками хохота, мы аккуратненько съезжали по нашей Кленовой улице еще метров на сто, а дальше снова был перекресток и снова надо было перед ним остановиться. Это был так называемый Т-образный перекресток, от которого дороги шли в разные стороны. Здесь надо было немножко постоять, потому что по поперечной дороге, к которой мы подъехали, всегда было очень оживленное движение. По одной стороне улицы тянулась стена склада фабрики кож, и утром здесь всегда толпились грузовики. Наконец мы делали поворот налево, в ту сторону, где сразу за углом стоял маленький продовольственный «стор» — магазинчик. Продукты здесь всегда были хуже, чем в огромных гастрономах самообслуживания, но зато этот магазинчик был всегда открыт. И ранним утром, и поздним-поздним вечером дверь была не заперта. Я часто покупал тут что-нибудь на ужин, если оказывалось, что вечером холодильник мой был пуст. Только к концу моей жизни в Лебаноне однажды утром на зеркальном стекле витрины по диагонали появился огромный с яркими красными буквами плакат: «Продается». Через несколько дней на втором окне было написано: «В связи с тем, что хозяин выходит из бизнеса, идет полная распродажа всего содержимого и имущества». Мне почему-то было очень жаль магазинчик и его молчаливого старика хозяина.

Мы аккуратно проезжали мимо этого магазинчика и через один-два домика оказывались у нового перекрестка. Наша улица под острым углом вливалась в основную магистраль, проходящую через Лебанон. Здесь надо было быть еще осторожнее. В Америке легко быть на дороге осторожным, потому что и все остальные водители едут, на наш взгляд, медленно и осторожно. Движение в Москве, по сравнению с теми местами, где я был в США, более стремительное, это движение самоубийц или людей, которые ненавидят себя и тем более пешеходов. В Америке пешеход — главная персона, перед которой останавливаются машины.

Так как я тоже был на машине, то должен был пропустить сначала весь транспорт, двигающийся тоже очень аккуратно в обоих направлениях по основной дороге, и только потом делал левый поворот. Отсюда оставалось примерно сто шагов до большого, еще закрытого универсама.

— Мистер Зотиков, — снова раздавался солидный, неторопливый голосок Пегги. — Не можете ли вы остановить нас около этого магазина?

— Конечно, конечно, Пегги, — отвечал я так же солидно, и мы останавливались как раз перед пожилой женщиной в странной форменной шляпе и в дождевом плаще с желтыми нарукавниками. Каждое утро она стояла там и регулировала движение: останавливала его временами, помогая переходить детям.

Пегги с подружкой вылезала, женщина властным, привычным жестом останавливала движение — дети переходили улицу, а я ехал дальше, проезжал сначала бензоколонку, потом вторую — другой компании — и, свернув направо, попадал на шоссе, соединяющее наш Лебанон с городком Хановер.

Здесь-то, на выезде из городка, они обычно и стояли.

Разные люди. Большей частью пожилые мужчины или молодежь, студенты. Только стоят они не с сумками или портфелями, как у нас. С ними в Америке никто не ходит. Студенты обычно ходят с рюкзаками. Дело в том, что если нет машины, то люди просто идут вдоль обочины таким «солдатским» шагом с рюкзаками, где лежат учебники, потому что «поймать» автобус очень сложно. Легонький такой рюкзачок, специально для таких целей выпускающийся.

И хотя жена моего приятеля, Мардж Гау, учила меня никогда не подвозить голосующих на шоссе, я тем не менее подвозил, и никто никогда не ткнул меня пистолетом в бок. Только один-единственный раз был у меня момент, когда я начал было жалеть, что не последовал советам Мардж.

Это был огромного роста грузный детина лет пятидесяти, бородатый и небритый. Я все-таки остановился, посадил его, и мы поехали. Не доезжая Хановера, он попросил меня остановиться. Я уже начал подкатывать к низенькому тротуару, когда он вдруг сказал:

— Минуточку, мистер, тут есть еще одно дело. Не могли бы вы мне дать немного денег. Взаймы. Например, полдоллара…

— Взаймы полдоллара?.. — Я посмотрел на его огромные бицепсы. Ему явно не нужен пистолет, чтобы убедить кого-нибудь в чем-либо. Мне все сразу стало ясно.

— Конечно, о чем разговор, мистер. Для вас? Никаких проблем, — сказал я и осторожно, медленно, всячески показывая, что я лезу не за оружием, выудил из кармана какую-то мелочь.

Только бы, избави бог, он не подумал, что я лезу за револьвером.

Я благополучно выложил мелочь на возвышение, которое выпирало над коробкой передач у пола машины между мной и седоком, и подвинул пальцем в его сторону несколько монеток.

— Пожалуйста, эти монетки ваши.

Я был почти уверен, что мой попутчик, взяв полдоллара, попросит «взаймы» и все остальное, что у меня есть, но он не попросил. Когда он уже вылезал из машины, я осмелел и спросил, зачем ему эти полдоллара?

— Во рту пересохло. Сейчас возьму баночку пива… — приветливо-компанейски, широко улыбнулся в ответ небритый гигант. — А то я что-то сегодня не при деньгах. До свидания, сэр. Желаю всего хорошего, — посмотрел на меня в упор веселыми, лишь чуть-чуть нагловатыми глазами.

А может, это мне лишь показалось…

Однажды в необычном месте, почти при въезде в Хановер, я уже издалека увидел девушку. Что-то в ее фигурке было восточное. Такой могла быть вьетнамка. Только эта была без головного убора. Но волосы… Волосы были «вьетнамские» — прямые, черные, жесткие.

Одна рука ее была вытянута вперед, кисть сжата в кулачок, а над ним торчал вверх большой палец — традиционный в Америке знак просьбы остановиться и подвезти. За спиной у девушки был ярко-красный нейлоновый маленький рюкзачок. Я тут же остановился.

Оказалось, что девушку зовут Синг и глаза у нее действительно раскосые. Родилась она и выросла на Тайване. Закончила университет в Тайбее по специальности биология, а сейчас стажируется в медицинской школе в Хановере.

— Я работаю каждый день до девяти вечера, но субботы и воскресенья у меня свободны, я дам вам свой телефон, и, если вы тоже свободны в уик-энд, мы с подружкой, ее зовут Юан, приглашаем вас в гости.

Удивительно устроен мир. Улыбнулась Синг, и все китайцы уже мне близки, они ведь из страны Синг…

Она говорила на каком-то странном птичьем языке, в котором лишь с трудом угадывались английские слова. Но наиболее часто она повторяла:

— Игор, но почему, почему вы не любите нас, китайцев? Ну почему вы не хотите, чтобы мы развивались?

— Кто тебе сказал, что мы не любим китайцев, дорогая Синг?

— Но ведь, Игор, все же здесь так говорят!

Так мы часто разговаривали с Синг после того, как она пригласила меня к себе в гости. Вместе с подружкой-американкой она снимала маленький двухэтажный домик: внизу — гостиная и кухня, вверху — две спальни. Домик стоял у дороги, как раз в том месте, где она голосовала, когда я первый раз ее подвез. Синг любила компании, и у нее иногда собиралось общество, которое она называла «интернациональный клуб». В него входили врач-француз с женой, повышающий свою квалификацию в той же школе, в которой училась Синг, и еще стажеры из разных стран. Вот что я записал об этом в своем дневнике.

31 марта, суббота. Двенадцать часов ночи. Только что пришел с вечера у Синг. Ее подружка и еще какие-то посетители их кружка — мексиканцы, японцы — уехали, но кроме меня на вечеринке были еще итальянка Кармелла с сыном десяти лет и американец Майк. Кармелла — жена сослуживца Синг — итальянского доктора. Майк — американец, студент-медик, работающий в лаборатории Синг. Было много китайской еды, бутылка сухого вина и разговоры за жизнь. В основном о России и об Америке. Кармелла работает в огромном магазине-универсаме. Рассказывала об ужасной бедности и бесправии своих сослуживцев, ругала систему необеспеченности, считала, что в Италии каждый рабочий живет гораздо лучше, чем в США. Майк возражал.