Седьмая невеста - Мак-Грегор Дункан - Страница 11

– Удавка висела, – с готовностью ответствовал скопец, подаваясь вперед. – То есть не висела, а тут же валялась… Длинный такой шнурок, шелковый.

– Грм… А девица возлежала как?

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Возлежала хорошо, – промямлил Бандурин, не в силах уразуметь вопроса. Как же можно возлежать? Обыкновенно. Как все возлежат на ложе своем. Он бросил опасливый взгляд в суровые синие очи Озаренного и тут же благочестиво опустил голову, сложил руки на коленях.

Едва сдержав злобный рык, Конан удовольствовался тем, что про себя обозвал евнуха вонючей задницей, шкурой шелудивого осла и дерьмом нергалова отродья. Но следующий его вопрос поверг бы в недоумение и мудреца, прочитавшего сотни книг.

– Каковы очи ее были и куда таковые очи сии направлены были?

Бандурин начал стремительно багроветь. Из всего вопроса он понял только слово «очи», и теперь ему следовало как-то распорядиться этим словом, чтобы Озаренный остался им доволен.

– Очи… – просипел несчастный скопец, – очи сии буде страстны… Лесом густым покрыты…

– Хр-р-р… – зарычал подобно льву седобородый старец, сверкнув своими юными синими глазами. – Каким лесом, навозная куча? Каким еще лесом?

– Лесом ресниц, – робко пояснил Бандурин.

Конан задумался. Евнух явно не понимал его запутанных речей, хотя несомненно старался: от натуги красный словно роза в императорском саду, он так вращал маленькими глазками, что они грозили вот-вот вывалиться из орбит. Испустив тяжелый вздох, заставивший Бандурина подпрыгнуть в кресле, киммериец продолжил допрос.

– Каковая собака шныряла возле тела убиенной девицы?

– Собаки не было, – воспрял духом скопец, впервые уловив смысл речей Озаренного. – Эрликом клянусь, господин, ни единой собаки не было!

– Под собакою человека разумел я, дурень! – сквозь зубы процедил варвар, приподнимая полу хламиды и вытирая ею взмокший лоб.

– Деву ли? Мужа? – деловито осведомился Бандурин и осмелился наконец поднять глаза на Озаренного.

– Все равно, деву или мужа! Говори, жирная курица, был кто в ее комнате или нет?

– Никого, – доложил скопец, ничуть не оскорбленный «жирной курицей». – Ни единой собаки!

– Какой собаки? – взревел Конан, поднимая огромный кулак и поднося его прямо к короткому пятачку евнуха.

– Под собакою человека разумел я, господин, – пропищал бедняга. По лицу его ручьем лился пот ужаса; руки дрожали, и все волоски на них вздыбились; ягодицы покрылись зябкими мурашками и зачесались. С мольбою обратив взгляд на Озаренного, евнух бухнулся на колени и, не успел Конан отодвинуться, припал к босым пальцам ног его мокрыми губами.

Последовавший за этим удар отбросил скопца к противоположной стене, но не убил, так что пару мгновений спустя, успокоенный и даже умиротворенный, смог занять свое место в кресле.

– А теперь, – зловеще ухмыльнувшись в бороду, произнес Конан, – говори мне всю правду. Всю, тучный червь, не то я тебя скормлю нашему козлу… то есть нашему богу Умбадо!

Бандурин затрясся.

– Да что говорить-то, господин? – Он тоскливо огляделся, словно надеясь узреть в этой комнате нечто, способное помочь ему понять хитрые речи Озаренного.

– Правду! Я все знаю! Все! – гремел киммериец, со вкусом входя наконец в свою роль. – Ты! Скопец! Посягнул! На…

Евнуху стало дурно. На миг встало перед ним чистое нежное лицо Диниса, и несчастный содрогнулся.

– Грешен! Грешен, господин мой! – возопил он, уже совсем ничего не соображая. – Алкал чужого тела я, ничтожный раб! Но был отвергнут… И тогда взял я шелковый шнурок и…

– Что?..

Ошеломленный внезапным признанием, киммериец застыл в кресле, чувствуя, как сердце остановилось на миг, а затем застучало в удвоенном темпе. Не отрывая глаз от жирных волосатых лап скопца, он представлял, как тянулись они к нежной шее Алмы, как дрожал зажатый в потных пальцах шелковый шнурок…

– Грешен! Грешен! – визжал Бандурин, раскачиваясь в полубезумии. – Алкал чужого тела я…

– Конан встал, но не успел сделать и шага к распростертой на полу туше евнуха, как дверь распахнулась, и в комнату вбежал Кумбар с двумя стражниками. Молча схватили они несчастного скопца под руки, молча потащили вон…

Долго еще доносились из коридора визги преступного евнуха. С тяжелым сердцем варвар смотрел на закрытую дверь; он не ощущал победы, лишь какое-то опустошение – словно все чувства вылетели из его души на время, оставив после себя одни воспоминания.

– Вот и закончилась эта история, – сопя, подвел итог Кумбар. – Не ожидал я, что из твоей затеи, варвар, что-то получится.

– Я и сам не ожидал, – пожал плечами Конан. – Ты подслушивал за дверью?

– Ну, – легко согласился сайгад. – Было очень интересно. Правда, я так и не понял, какие очи тебе понадобились от жирного ублюдка, но…

– Очи, очи… – ворчливо перебил его киммериец. – Дались вам эти очи… Кром, ну и бестолковый же народ в Туране! Ты принес вина?

Кумбар с улыбкой фокусника полез за пазуху, выудил оттуда огромную бутыль и водрузил на круглый столик посреди комнаты.

Но даже вино чудесного рубинового цвета, заключенное в прозрачном сосуде и сулящее высокие мгновения покоя и свободы, не облегчило душу варвара. Он выпил первую чашу с сумрачной ухмылкой на губах, затем вторую… А когда, храня молчание, приятеля допивали третью, в дверь тихонько постучали.

– Ну? – отозвался Кумбар, недовольный тем, что кто-то осмелился прервать священнодействие.

Дверь открылась, и в комнату робко ступил юный лютнист. Лицо его было бледно, синие глаза потускнели; не ловко держа лютню обеими руками, он прислонился к стене и исподлобья посмотрел на Конана.

– А тебе что надо? – грозно прогрохотал Кумбар, поднимаясь.

– Проходи, – сказал варвар, ногой подвигая к столу высокий табурет. – Выпей с нами, Диния.

– Диния?..

Выпучив глаза, сайгад в изумлении смотрел на хрупкую фигурку лютниста, пытаясь отыскать в ней какие-то при знаки женщины, но так ничего и не нашел. Просторная одежда без труда скрывала то, что было, – если там действительно что-то было, – и Кумбар с гордостью подумал, восточные женщины все же несравнимо пышнее прочих, а значит, и желаннее, и горячее. А эта девушка, хотя выглядела довольно мило, все же, по мнению знатока женщин, вызывала скорее жалость, нежели желание. Он со вздохом налил ей вина в чашу Конана и, подперев голову рукой, стал смотреть, как она пьет: осторожными маленькими глотками, боязливо поглядывая на варвара, а на сайгада и вовсе не осмеливаясь поднять глаз.

Когда в чаше ее осталось не больше половины, Кумбар с удивлением обнаружил, что жалость его куда-то пропала, уступив место иному чувству. Он уже иначе взирал на изящные гибкие руки ее и тонкие пальцы, длинную белую шею, нежный овал бледного лица, синие, чуть светлей конановых глаза в пушистых ресницах, рыжеватые стрелки бровей… Определенно, Диния начала ему нравиться. Запыхтев, сайгад выхватил из-под носа у киммерийца бутыль и подлил девушке еще вина. Она выпила, и щеки ее порозовели. Тогда наконец Кумбар решился нарушить молчание.

– Что привело тебя к нам, красавица?

– Я… Я хотела видеть Конана…

Старый солдат с укором взглянул на невозмутимо прильнувшего к горлышку бутыли варвара, вновь обратился к Динии.

– Зачем он тебе, милая девушка? Он молод и неопытен, он не сможет дать тебе всего, что… Хм-м-м… Что может дать зрелый муж, отмеченный… А почему ты переоделась в мальчика? – встрепенулся вдруг сайгад, вспомнив наконец о своей службе. – И что тебе надо во дворце?

– Мне ничего… Я… Я играю на лютне…

– Это мне известно, – сурово продолжал Кумбар. – Но сие не причина для подобного богопротивного действа!

– Причина, – тихо возразила Диния, не поднимая глаз. – Женщинам не разрешается играть на лютне.

…В рубиновой лужице на белом мраморе столика отразился солнечный луч, сверкнул и снова пропал. Киммериец спиной ощутил облако, закрывшее солнце; казалось, стоит встать и протянуть руку в окно; и он сможет дотронуться до этого облака, оттолкнуть его от яркого желтого шара… Вдруг запульсировала на шее Конана жилка, и он прижал ее пальцем, удерживая горячий ритм крови… Что-то здесь было не так – наконец-то понял киммериец, – в чем-то он ошибся… Чутье, то самое первобытное, врожденное, истинно варварское чутье никогда еще не подводило его, и теперь не должно. Недаром толчками поступала в его голову кровь… Словно история эта не закончилась, а оборвалась на половине, а значит… «И тогда взял я шелковый шнурок»… Нет, что-то здесь определенно было не так.