Три дороги - Макдональд Росс - Страница 29

Женщина позволила себе распустить язык без всякого смущения, что свойственно беднякам, людям, которым нечего терять.

— Надеюсь, вы не собираетесь сразу же переезжать сюда? Отец еще не подыскал работу, а после смерти Лоррейн он стал пить, и только одному Господу известно, когда он ее найдет... Отец! — прокричала она опять. — Ты что, заснул там?

Внутри дома раздалось ворчание и восклицания, послышались тяжелые шаги по полу.

— Он наверняка спал, — заявила она. — Я никогда не встречала человека, который мог бы так много спать, как Джо Беркер. Последний год он работал в ночную смену в городе Уиллоу-Ран и привык спать днем. А теперь спит еще и по ночам. Я не раз говорила ему, чтобы он пошел обследовался на предмет сонной болезни, но я, конечно, шутила. Возможно, это от вина, он ведь без конца пьет. С тех пор как мы приехали сюда, он называет эти напитки на испанский или итальянский манер. Можно подумать, что он — латинос или какой-нибудь итальяшка...

Ее голос сник, как звук патефона, у которого кончился завод, когда она заметила, что Брет ее больше не слушает. Фамилия «Беркер» подтвердила его догадку о том, что эта женщина приходится ему тещей, и это открытие наполнило его неприятной грустью. Так вот с какой семьей он породнился. Эта грузная, стареющая карга пришла теперь на смену его очаровательной матери, умершей во времена его детства. Но тут он поймал на себе беспокойный взгляд этой женщины, уставившейся на его окаменевшее лицо. Это произвело эффект холодного душа. Брось тосковать, глупец! Байроновская меланхолия — опиум для интеллигенции и последнее пристанище для узколобых!

— Миссис Беркер, — он протянул ей руку, неуклюже подыскивая слова, способные вознаградить за презрение, которое он испытывал и почти не старался скрыть, — рад с вами познакомиться. Лоррейн часто рассказывала и писала о вас.

Лоррейн упомянула о ней один или два раза как об известной женщине — члене нескольких клубов и милостивой хозяйке, несколько чопорной и натянутой, как и пристало ее социальному положению, хотя она успешно строила свою карьеру до того, как вышла замуж за подававшего надежды молодого чиновника Беркера.

Ее толстая и жесткая рука тепло пожала его руку.

— Спасибо. Не называйте меня «миссис», зовите меня «ма»! Думаю, мы все равно остаемся родственниками, хотя бедной Лоррейн нет больше с нами.

— Да, ма, — ответил он. Невероятно, но от этого горького, мычащего слова на его глаза навернулись слезы.

Он обрадовался, что она отвернулась от него, чтобы заглянуть через грязное окно внутрь дома.

— Подумайте только. Он опять завалился спать. Извините, я на минутку. Я бы пригласила вас в зал, но там такой кавардак.

Она открыла сетчатую дверь и задержалась на пороге перед тем, как войти.

— Присаживайтесь поудобнее, я сейчас.

— Спасибо.

На какое-то мгновение, продолжительностью в один удар сердца, черты верхней части ее лица и челюсти осветились таким образом, что он узрел сходство с Лоррейн. Линии черепа были те же, но сковались под иной плотью — такие же нежные, трогательные и чистые, как скульптурный фрагмент молодости, застывший во времени. Именно в это мгновение ему показалось, что Лоррейн вернулась и стоит перед ним, потяжелевшая в могиле и жестоко постаревшая от бесконечных часов смерти.

Наверное, это был только обман зрения, но в нем заключалась суровая и широко захватывающая печаль глубокого внутреннего прозрения. Он более отчетливо, чем когда-либо прежде, увидел, что плоть похожа на траву, что молодость и красота непостоянны и драгоценны, что сама жизнь — скоропортящийся товар, которым надо пользоваться, пока он есть. Даже боль и печаль доставляют сладостное возбуждение, создают чувство жизни, а трудом достигаемое удовольствие, как у боксеров, — в покорности воздействию времени. Лишь потеря самой жизни является непоправимой утратой. Сожаления достойна Лоррейн, погибшая девушка, обвенчавшаяся с забвением, а не постаревшая женщина, которая родила и пережила Лоррейн и которая все еще хранила в своем увядающем теле загадочные следы молодости.

Захлопнувшаяся сетчатая дверь прервала его размышления. Он сел на изношенное брезентовое кресло, которое освободила его теща, и стал наблюдать за улицей, пытаясь оторваться от мыслей о себе, о Лоррейн и ее семье, о прошлом, о бездонных глубинах мировых страданий. Женщины прогуливали на мостовой детей и катили тележки с продуктами. Мальчик-посыльный проехал на красном, громко тарахтящем мопеде. Парализованный старик прошел мимо дома с черепашьей скоростью, переступая поочередно ногами и двумя костылями. Он был таким старым и худым, с пожелтевшей кожей, которая висела складками на его костлявом скелете, что было просто удивительно, как он вообще двигается. Он останавливался через равные промежутки времени, чтобы отдохнуть и посмотреть на солнце — запасную батарею, от которой зависел еще месяц или год его жизни.

Брет улыбнулся, глядя на старика, лицо которого было освещено солнцем, сочувствуя ему и завидуя. В таком возрасте энергия, полученная от пищи и погоды, растрачивается, чтобы пройти еще один квартал города в бесконечно медленном темпе, тем самым продлевая расстояние между пробуждением и вечным сном. Какое-то время, находясь в госпитале, он и сам был похож на старика или на младенца, который нуждался только во сне — и пище, пока восстанавливавшийся разум не вытянул его, как злой гений, из рая растительной жизни. Это было тяжелое возвращение в мир взрослых. Он все еще тосковал по теплым и спокойным дням умственной смерти и постоянной склонности жалеть самого себя. Только в последнюю неделю он осмелился вспомнить о Лоррейн, признать нелицеприятный факт, что он погубил себя из-за нее. Несомненно, годы войны размягчили его перед окончательным ударом. Именно Лоррейн оказалась человеком, который нашел роковую трещину в его защите.

Некоторое время спустя после их поспешной и нелепой свадьбы он скрывал от себя правду. В течение первых недель после расставания, когда первая физическая любовь в его жизни осталась далеко, что он особенно остро ощущал в чисто мужской атмосфере жизни на корабле, для него было важно сохранить в неизменном виде ее образ: образ хорошей девушки, преданной жены, возможно, несколько легкомысленной, но в целом здоровой и сладкой, как яблоко. Таким было ее изображение, которое вселяло в него силы. Время и пространство, действуя вместе, как сочетание разных кислот, развеяли эти иллюзии. Воспоминания о дне их свадьбы и хмельном медовом месяце приобрели реальные очертания, а ее эпизодические письма заполнили остававшиеся проблемы. Она была эгоисткой. Лживой и вечно недовольной. Глупой. А идиот, что женился на ней между двумя выпивками, во время, украденное у другой женщины, был ниже всякой критики.

При всем этом у него оказалось достаточно порядочности и объективности, чтобы попытаться как-то наладить дело. Если ему не повезло с браком, то и ей тоже. Он аккуратно отвечал на ее письма. Посылал ей максимально возможные денежные переводы и, когда она попросила, перевел деньги на первый взнос за дом, более половины всего, что он скопил на написание книги, когда закончится война. Мысленно он пытался оставаться ей верным и прогонять от себя сомнения, связанные с нею. Но ни то, ни другое не могло бесконечно поддерживать мужчину в боевых условиях. За последние семь недель перед гибелью корабля ежедневно по восемь — десять раз объявляли общий сбор на палубе, но это не очень его беспокоило, потому что он почти совсем перестал спать.

Теперь сомнений не было. В моральном отношении, как и в умственном, Лоррейн была легковесной, как перышко. Единственная загадка заключалась в том, почему он не увидел всего этого в первый же вечер. Запросто, как любая проститутка, она поехала к нему в гостиничный номер. Он подозревал, что был лишь одним из длинной череды любовников, которая не заканчивалась даже на нем, рядовом бойце второго класса в ночной армии мужчин, развлекавшихся на его молодой курочке. Возможно, малый, который застал ее на крыльце с Гартом, был постоянным любовником, но Лоррейн была готова изменить и ему, чтобы позабавиться с таким уродом, как Гарт. Он не чувствовал ненависти к девушке, которая изменила ему, которая погибла в водовороте мелких грешков. Ей нечего было терять, кроме жизни, и она погибла. Ее тело уже наполовину превратилось в прах. Вся ненависть Берта сосредоточилась теперь на человеке, который последним изнасиловал ее, на призраке мужчины, который лишил ее жизни в угоду своей ревности.