Кровавый след на песке - Макдональд Росс - Страница 31

— А что произошло с ним?

— Эстер совершила кражу и у него, — заявила она с несколько мстительной интонацией. — То есть я не могу поклясться в том, что это сделала именно она, но я совершенно твердо в этом убеждена. Мисс Хэмблин, его секретарша и моя приятельница, кое-что рассказывает мне. Мистер Бассет был ужасно расстроен в тот день, когда она уехала. — Она подалась над столиком в мою сторону, в декольте выступили ребра ее грудной клетки. — И мисс Хэмблин сказала, что он изменил комбинацию цифр на своем сейфе в тот же самый день.

— Это бездоказательно. Сообщил ли он о краже?

— Конечно, он этого не сделал. Он никому не сказал об этом ни слова. Вероятно, ему было стыдно, что он попался на ее обман.

— И вы тоже никому не сказали ни слова?

— До настоящего момента.

— А почему теперь вы мне это рассказываете?

Она замолчала. Слышно было лишь постукивание ее пальцев по столу. Нижняя часть ее лица приобрела брюзгливое, недовольное выражение. Она повернула голову, и я не смог увидеть выражения ее глаз.

— Вы сами спросили меня.

— Я не спрашивал вас ни о чем конкретном.

— Вы говорите так, будто являетесь ее другом. Это так?

— Но вы же дружили с ней?

Она пробормотала:

— Я думала, что она — моя подруга. Я бы даже могла простить ей и кошелек. Но на прошлой неделе я наткнулась на нее в заведении «Миринс». Я подошла к ней, готовая забыть о прошлом, но она унизила меня, сделала вид, что не знает меня. — Ее голос стал хриплым, а ладонь, закрывавшая рот, сжалась в кулак. — И я подумала, что раз она вдруг разбогатела и может покупать одежду в магазинах «Миринс», то ей ничего не стоит вернуть мне сто долларов.

— Вы нуждаетесь в деньгах, не так ли?

Своим кулачком она резко откинула это предположение, как будто я обвинил ее в моральной слабости или физической болезни.

— Конечно, мне не нужны деньги. Это надо было сделать из принципа. — Немного подумав, она продолжала: — Я вам совершенно не нравлюсь, правда?

Я не ожидал этого вопроса и не приготовился к ответу. Она обладала удивительным сочетанием энергии и низости, которое так часто встречается у богатых незамужних женщин.

— Вы — богаты, — ответил я, — а я нет. И я не забываю о различиях. Разве это имеет какое-либо значение?

— Да, имеет. Вы меня не понимаете. — Ее глаза опять оказались на освещенном участке, маленькая грудь твердо уперлась в край столика. — Дело не столько в деньгах. Я-то думала, что нравлюсь Эстер. Я считала ее своей настоящей подругой. Когда-то я тренировала ее по прыжкам в воду. Позволила ей пользоваться бассейном моего отца, даже устроила один раз праздничный вечер в ее честь... в честь дня ее рождения.

— Сколько ей было тогда лет?

— Исполнилось восемнадцать. Тогда она была самая красивая девушка на свете и самая милая. Не знаю, куда улетучилось все милое, что в ней было.

— Это происходит со многими людьми.

— Эта подковырка относится ко мне?

— Ко мне самому, — ответил я. — Ко всем нам. Может быть, это следствие радиоактивных осадков или что-нибудь еще.

Мне еще сильнее захотелось выпить. Я поблагодарил ее, извинился и пошел искать бар. Его я нашел очень быстро. Стены бара были украшены голливудской живописью. Здесь собрались несколько дюжин смешанных пар, которые обменивались ночными оскорблениями друг с другом и заказывали напитки у барменов-филиппинцев. Здесь сидели киношные «звездочки» с оцепенелыми и лакированными взглядами и будущие киновиды с надеждой во взоре; мелкие чиновники, любезно кланяющиеся друг с другом; их жены, улыбающиеся и ненавидящие одновременно...

Я сел на высокий табурет возле изогнутой стойки красного дерева, среди незнакомых людей, заказал виски с содовой филиппинцу в белом пиджачке и начал слушать, о чем говорят окружающие. Это были представители мира кино, но разговоры крутились вокруг проблем телевидения. Они говорили о средствах коммуникаций, о черном списке, о закавыках, об оплате за повторный показ и о том, кто получает деньги за образцы фильмов и что говорят их представители. Над ними висело какое-то неизъяснимое состояние тревожного ожидания. Казалось, что некоторые в этом гвалте стараются почерпнуть для себя какую-то полезную информацию. Глаза же других уже предвидели тот серый рассвет протрезвления, когда сразу надо будет платить по всем закладным и отпадут все варианты благополучного выхода из затруднений.

Ближайший ко мне мужчина с правой стороны выглядел опытным актером, но говорил он, как продюсер. Может быть, он был актером, который затем стал продюсером. Он что-то объяснял подвыпившей блондинке с квакающим голосом:

— Это значит, что это происходит у вас. Понимаете? Вы — человек, который влюбился в девушку или в юношу, в зависимости от обстоятельств. Он играет не для девушки на экране, а для вас.

— Сопереживание-воплощение, — мило проквакала собеседница. — Почему бы не назвать это своим именем — сексом?

— Это не только секс, но секс туда входит.

— Тогда я — за. Я — за все, что включает секс. В этом заключается мое личное мировоззрение.

— Отличная философия, — подхватил другой мужчина. — Секс и телевидение — опиум для народа.

— Я думала, что опиумом для народа является марихуана.

— Марихуана — это марихуана для народа.

С левой стороны от меня сидела девушка. Мельком я увидел ее лицо, молодое, красивое, гладкое как стекло. Она увлеченно беседовала со стареющим комиком, которого я видел не менее чем в двадцати фильмах.

— Вы сказали, что подхватите меня, если я упаду, — сказала она.

— Тогда я чувствовал себя более сильным.

— Вы сказали, что женитесь на мне, если это случится.

— Вы достаточно умны, чтобы не принимать мои слова всерьез. Я уже два года не плачу алименты.

— Вы — очень романтическая натура, правда?

— Это мягко сказано, дорогуша. Впрочем, я не лишен чувства ответственности. Я сделаю для вас, что смогу: дам номер телефона. И вы можете указать ему, чтобы счет он направил мне.

— Не хочу, вашего мерзкого телефона. Не нужны мне ваши грязные деньги.

— Будьте благоразумны. Представьте себе, что это — просто опухоль или что-то в этом роде... То есть если там действительно что-то появилось. Выпьем еще?

— Налейте мне синильной кислоты, — сказала она мрачно.

— Со льдом?

Я не допил половину своего бокала. Меня потянуло на свежий воздух. К одному из тех мраморных столиков, которые стояли во дворе под листьями бананового дерева, напоминающими зубья пилы, где сидели Саймон Графф и его жена. Его седые волосы были все еще темными и влажными после душа. Он был одет в вечерний пиджак, розовую рубашку с красным бантиком. На ее плечи была наброшена голубая минковая шуба поверх черного вечернего платья с золотой оторочкой, что было немодно. Они о чем-то разговаривали. Его коричневое от загара лицо заострилось, ее лица не было видно. Она смотрела на бассейн через стеклянную перегородку.

У меня в машине был контактный микрофон, и я отправился к стоянке, чтобы его принести. На площадке стояло значительно меньше машин, чем было до того, но прибавилась одна новая — закрытая машина Карла Штерна. Она не имела именной регистрации, и я не стал тратить время, чтобы ее получше рассмотреть.

Графф все еще говорил, когда я вернулся назад, к бассейну. Бассейн уже совершенно опустел, но мелкие волны все еще плескались о стены, освещенные подводными лампами. Под прикрытием бананового дерева, которое скрывало меня от Граффа, я пододвинул шезлонг и прилепил микрофон к стеклянной загородке. Этот прием удавался раньше, сработал он и теперь. Графф говорил:

— О да, конечно, я во всем виноват. Я — твой личный козел отпущения. И я приношу глубочайшие извинения.

— Пожалуйста, Саймон...

— Какой Саймон? Тут нет Саймона. Я — Мефистофель, ненавистный человек, знаменитый чертов муж. Нет! — На последнем слове его голос резко повысил тон. — Подумай только, Изабель, если у тебя осталась хоть капля здравого смысла... Подумай, что я сделал для тебя, что я пережил и что мне приходится выносить. Подумай, чтобы с тобой было, если бы не моя поддержка.