Семья - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 11

Ему было скверно. Он понимал, что сорвался напрасно. Нужно было подождать с водкой — мать бы ушла в закуток, и тогда… Но, с другой стороны, увидеть свою вину в новом скандале он просто не мог. Мать же должна понимать, что взрослый сын, который сам зарабатывает себе на жизнь, имеет право выпить, когда пожелает и что пожелает! А она не понимала, и объяснить ей было невозможно, на нее действует только крик — крика она боится и прячется. Так рассуждал Мерлин, наливая еще водки в чашку.

Возможно, и Джимми на самом деле была такой — знающей толк только в своей работе, как мать, а дома называющей своего мужчину Маркунчиком, а другого — Витюнчиком, а третьего — Сашунчиком! Она перестала быть веселой девочкой в прикиде рокера — и простить ей это было совершенно невозможно. Чтобы на душе полегчало, потребовалась третья чашка. Потом он лег спать, и к рассвету ему поплохело — мутило, измучили безуспешные рвотные позывы, голова стала чугунная, и только в восемь утра он избавился от мерзкой отравы.

Мать слышала, как он бродит по квартире, но не окликнула — боялась. Он знал, что она слышит, знал также, что если ее позвать — она кинется на помощь страстно и бестолково. Но не позвал.

Потом он заснул.

Его разбудил Кузькин звонок. Учителя знали, что она дружит с Мерлином, и задали ей вопрос: твой охламон собирается хоть на последние деньки вернуться в школу и формально завершить учебный год? У них, учителей, была своя отчетность, и балбесы, которые вываливаются из учебного процесса, ее сильно портят.

Мерлин подумал — и решил доползти до школы. В самом деле, столько времени проболтаться без учебы — как-то неправильно. Он наметил этот поход на завтрашнее утро, понимая, что день лучше провести в постели: почитать книжку, послушать музыку, просто поспать. А вот завтра — начать что-то вроде новой жизни, где не будет «Беги-города». В конце концов, он там работал неофициально, Джимми платила ему из своего кошелька. Ну, поработал — и хватит. Все в жизни нужно испытать — и веселые дежурства на пунктах тоже, и мозговой штурм, когда за два часа надо придумать сценарий, и беготню по задворкам и крышам. Это было весело, да, и это кончилось.

Иногда он бывал отчаянным фантазером. Просыпался в душе какой-то лихой архитектор и выстраивал целую конструкцию светлого будущего: вот Мерлин открывает двадцатую по счету выставку своих фотографий, притом что в реальности ни одной путной еще нет, вот Мерлин на дорогущем велосипеде едет по прекрасной Франции, предварительно затарившись классным пивом в Германии. Сейчас образовалась новая композиция — договорившись с учителями по-хорошему, Мерлин сдает все пропущенные контрольные, отвечает на все вопросы, и вот он уже на вступительных экзаменах в институт (про необходимость высшего образования говорила не только Джимми, об этом и Лев Кириллович проповедовал), и вот он уже студент, в новой для себя тусовке, с новыми правилами и перспективами. Музыкальная тусовка перспектив не обещала, разве что гениальный Лесь мог куда-то пробиться, выпускать свои диски, и то — если за дело всерьез возьмется Кузька.

Видимо, он задремал, конструируя будущее, потому что телефонный звонок прервал совсем уж звездную эйфорию.

— Мерлин? Клашка заболел, чеши сюда живо! — приказала Джимми. — Без тебя не обойдемся! По дороге забеги в игрушечный магазин, возьми двадцать красных шариков, двадцать зеленых и двадцать желтых. Да — и кофе принеси, у нас кофе вдруг кончился!

Он хотел соврать, что болен, что помирает, но Джиммин голос пропал — спорить было не с кем.

Вот так и вышло, что он принял душ и пошел покупать воздушные шарики для новой игры.

В офисе, как всегда, было шумно и радостно. Мерлин, по дороге решивший, что принесет заказанное и смоется, не сумел уйти. Там же выяснилось, что делала Джимми на заброшенной базе отдыха. Она планировала устроить там последний пункт игры, к которому — гонка на скорость по ночным грунтовкам, а финал — ночной шашлык и пляски у костра. Такого она еще не затевала, для плясок требовались девчонки, как Мерлин подозревал — легкомысленные девчонки, и Нюшель, подруга Яна, уже звонила в студию, где учили танцу живота.

Странным было другое — что она не подошла и даже не окликнула.

Потом Лев Кириллович проверял на Мерлине поздравительные куплеты — смешно или не смешно. Потом девчонки натянули на него Клашкин заячий костюм, а Джимми поклялась, что говорить не придется, только прыгать по-кенгуриному, чтобы уши тряслись.

Поздравление заказал дядя жениха, поздравительной бригаде следовало выдвигаться в десять вечера, чтобы в одиннадцать уже быть в зале. Джимми поехала вместе с бригадой — она знала невесту и хотела, раз уж так вышло, поздравить ее лично.

Мерлин в заячьем образе вызвал у гостей гомерический хохот, а когда он принялся скакать рядом со Львом Кирилловичем в смокинге, то уже и смеяться никто не мог — только икать.

— Не знали мы всех твоих талантов, — сказала Джимми. — С меня — премия!

Бригаду не желали отпускать, и толстая тетка в парчовом платье, ведущая свадьбы, потребовала, чтобы поздравители сплясали вместе с гостями.

Танцевать Мерлин не умел. Ему было стыдно проделывать эти странные телодвижения, шевелить бедрами,  трястись, стоя на одном месте, поворачиваться то так, то сяк. Однако его втянули в круг. Он старался двигаться поменьше, но Джимми, разыгравшись, встала прямо перед ним. Отплясывала она так, что начались овации.

Но, танцуя, она норовила поймать его взгляд.

Он это понял не сразу. И то, что во взгляде был не призыв, а вопрос, никак не мог уразуметь.

Потом Джимми вообще не обращала на него внимания, а сидела со старшим поколением и слушала, как мастерски травит анекдоты Лев Кириллович. Она не торопилась уводить поздравительную бригаду. Мерлин вылез из заячьего доспеха, чтобы не порвать его и не испачкать, упаковал белый комбинезон с пришитой ушастой шапкой в сумку и дальше не знал, куда себя девать. На столах было много всякой всячины, и он пристроился к блюду с баклажанными рулетиками.

В третьем часу ночи Джимми сказала, что пора и честь знать. Она вызвала два такси, чтобы развезти ребят, сама оказалась в одной машине с Мерлином и Даником.

Даник был ее давним приятелем, долговязым тридцатилетним мальчиком с огромными удивленными глазами и уже заметными залысинами.

— Дань, склероз у меня. Ты когда родился, в марте или в апреле? — вдруг спросила она. — Помню, что весной, а когда — хоть тресни…

— В мае я родился. Имеешь шанс поздравить.

— Так мы в офисе знаешь как отпразднуем! А ты когда?

Мерлин, уже задремавший, не сразу понял, о чем речь. Наконец врубился.

— Тридцатого октября, — сказал он.

— Тебе, значит, этой осенью исполнится восемнадцать?

— Ну да…

— Ясно…

Она, пошевелив пальцами, произвела какие-то подсчеты.

— А помнишь, как Яна поздравляли? — спросил Даник. Судя по интонации, он ждал бурных воспоминаний, но Джимми ограничилась кратким:

— Естественно.

Это словечко приволок в «Беги-город Лев Кириллович и произносил его так: «ессссссно», словно алкоголик, который не в состоянии справиться со фонетической сложной конструкцией.

Даника отвезли первым.

— Выручай, — сказала Джимми Мерлину. — Я руку потянула, вот тут, а нужно сумку втащить наверх.

Не столько сказала, сколько приказала…

Откуда в багажнике такси вдруг взялась тяжелая сумка, он так и не понял.

Они поднялись к Джимми. Мерлин чувствовал себя неловко — ночью женщина зазвала в свое жилище… Но, с другой стороны, она велела таксисту ждать. Должно быть, все дело именно в сумке и в пострадавшей кисти правой руки.

Он никогда не бывал в гостях у Джимми — и все же квартира была чем-то знакома. Он даже знал словечко для такого знакомства — «дежа вю». Не вся, нет! Но старое трюмо в прихожей, уже почти антикварное трюмо, увенчанное резными деревянными фруктами с листочками, но ваза на журнальном столике, пестрое стекло, полосы которого закручиваются по спирали, но ряд зеленых книжек на полке…