Дело Фергюсона - Макдональд Росс - Страница 40

Миссис Дотери держалась за щеку, но зарыдал Дотери.

— Прости меня, Кэт, я не хотел!

— Ничего, ничего, мне не больно... Я знаю, тебе никогда не везет, бедненький!

Она обняла его, и он прижался головой к ее груди как ребенок. Она гладила его запыленные сединой волосы и безмятежно смотрела на меня с зачарованного берега по ту сторону горя.

— Лакал бы ты поменьше спиртного, — сказала она. — Тебе ведь вредно, Джим. А теперь ложись спать, будь умницей, а утром встанешь, как новый.

Он, пошатываясь, побрел в мою сторону. Его глаза взглянули мне в лицо с неугасимой злобой, сохранявшей его почти молодым. Но он вышел, ничего не сказав.

Она разгладила платье на груди. Случившееся не оставило на ней никакого следа, только глаза потемнели.

— Жить с Дотери не так-то просто, — сказала она. — Мое счастье, что я-то человек легкий. Живи и жить давай другим, вот мое правило. Начинаешь нажимать, а дальше что? Тут все и рассыплется, как дважды два четыре.

Я не вполне уяснил смысл последней сентенции, но она казалась очень уместной.

— Вы хотели показать мне фотографии, миссис Дотери.

— Верно.

Она извлекла из картонки пачку фотографий и начала их тасовать, как гадалка — карты. Затем с внезапной радостной улыбкой протянула мне одну.

— Догадайтесь, кто это?

Старый любительский снимок запечатлел девочку-подростка. Белое тюлевое платье обрисовывало юную грудь. В руке девочка держала за ленту широкополую белую шляпу и улыбалась солнцу.

— Ваша дочь Хильда, наверное?

— А вот и нет! Это я. Тридцать лет назад в Бостоне в день конфирмации. Конечно, не мне бы говорить, а в школьные годы я красотка была. Хильда и Джун обе в меня.

Остальные снимки подтвердили ее слова и рассеяли последние сомнения в том, что Холли Мэй была дочерью миссис Дотери. А та сказала грустно:

— Нам нравилось делать вид, будто мы сестры — мне и старшим моим девочкам, пока не начались в семье свары.

Свары в семье еще не кончились. За стеной раздался голос Дотери, дрожавший от яростной жалости к себе:

— Ты что, всю ночь колобродить будешь? Мне утром на работу вставать, не то что тебе. Ложись сейчас же, слышишь?

— Я пойду, — сказала она. — Не то он вскочит, и уж тогда только Богу известно, что начнется. А вообще-то Хильда — девочка просто залюбуешься, правда?

— Какой были и вы.

— Благодарю вас, сэр. Дотери повысил голос:

— Ты меня слышишь? Ложись спать!

— Слышу, Джим, сейчас иду.

24

На улице я увидел телефонную будку перед закрывшейся на ночь аптекой. Я вошел в стеклянную кабинку и заказал разговор с Буэнавистой. После нескольких попыток телефонистка сказала:

— Абонент не отвечает, сэр. Позвонить позже?

Страх пронзил меня и превратился в ощущение неизбывной вины. Последние несколько недель Салли никуда по вечерам не уезжала. А в такой час вряд ли она могла задержаться у соседей. И Перри, и соседи с другой стороны вставали рано.

— Позвонить позже, сэр?

— Да-да. Я в телефонной будке. Позвоню вам через несколько минут.

Повесив трубку, я поглядел на часы. До полуночи оставалось несколько минут. Ну, конечно, Салли уже легла. А последнее время спит она очень крепко, дверь в спальню закрыта, и она не услышала звонка.

И тут я вспомнил, что миссис Уэнстайн обещала побыть с ней. В будку скользнула смерть в жуткой своей маске и остановилась позади меня справа, оставаясь чуть-чуть вне моего поля зрения. Когда я оглянулся, она отступила так, чтобы ее нельзя было увидеть.

Я еще раз попробовал дозвониться домой. Никто не подошел. Я позвонил в полицейский участок в Буэнависте, но линия была занята. Из бара напротив долетали музыка и смех. «Повремени» — твердили неоновые вспышки над дверью.

Повремени? К черту! К черту Маунтин-Гроув и чье-то разбитое прошлое, к черту дело Фергюсона! Я о нем и думать не мог. А думал только о том, чтобы обнять Салли, почувствовать, что она цела и невредима. Если гнать всю дорогу, через час я уже дома.

Я кинулся к моей машине и включил мотор. Но дело Фергюсона не желало меня отпускать. Под вой мотора мужской голос у меня за спиной скомандовал:

— Положите руки так, чтобы я их видел, Гуннарсон. На баранку. Я держу ваш затылок под прицелом.

Я оглянулся и в перемежающемся багровом свете и багровой тьме увидел его лицо. Скрытое и таинственное в этом полумраке, с влажно поблескивающими глазами и металлически поблескивающими волосами. По фотографиям я узнал Хейнса.

Он скорчился между передним и задним сиденьями, накинув на спину плед. Выпростав руку, он показал мне тяжелый револьвер:

— Если понадобится, я выстрелю. Не забывайте.

В голосе его не было подлинной угрозы, не было ни малейшего подлинного чувства. Пугала именно эта пустота. Голос обитателя космоса, никому и ничем по-человечески не обязанного. Гарри Хейнс, самозачатый из пустоты, человек без отца, с револьвером в руке тщится украсть для себя реальность.

Я ощутил на шее его дыхание. Это разъярило меня больше удара.

— Вон из моей машины! Убирайся к какой-нибудь из своих баб, Гарри-Ларри. Укроешься под ее юбкой и не будешь так дергаться.

— Чтоб тебя черт побрал! — сказал он. — Я тебя убью?

— Мамочке это не понравится.

— Ты мою мать не приплетай. У тебя не было права вламываться к ней в дом. Она добропорядочная женщина...

— Вот именно, и ей не понравится, если ты меня пристрелишь. Прямо здесь, в Маунтин-Гроуве, где ты пожинал плоды первых успехов. Вновь мальчик из нашего городка доказывает, чего он стоит.

— Во всяком случае стою я побольше вас, Гуннарсон. Голос его обрел болезненную визгливость. Он плохо переносил нажим. Я закрутил винт еще на оборот:

— Не спорю, как грошовый гангстер ты почти неплох. У меня в бумажнике наберется долларов семь. Можешь ими воспользоваться, если уж ты настолько изголодался.

— Оставьте свои деньги себе. Как раз хватит на первый взнос за могильную плиту в рассрочку.

Жалкое подобие эсэсовца. Впрочем, оригиналы, как правило, были не менее жалки.

Я был достаточно начитан в криминологии и знал, что ночные взломщики действительно опасны. Они убивают по неведомым причинам в самое неожиданное время. Реальность, которую они крадут, в конце концов оборачивается смертью.

Быстрым кошачьим движением Гейнс перемахнул через спину переднего сиденья, скорчился на коленях рядом со мной и ткнул меня в бок револьвером:

— Езжай прямо вперед!

— Что ты сделал с моей женой?

— Ничего. Езжай, кому говорят!

— Где она?

— По городу шляется, почем я знаю? Я твою паршивую жену в глаза не видел.

— Если с ней хоть что-то сделали, ты долго не протянешь. Понял, Гейнс? Я сам тобой займусь.

Я перехватил его роль, и он занервничал.

— З-заткнись. П-поезжай, или я т-тебя п-прикончу! — До этого он не заикался.

Револьвер ткнулся мне в бок. В жесте этом было больше бравады, чем предосторожности. Я прикинул, что могу его обезоружить — пятьдесят шансов на пятьдесят. Но такое соотношение меня не устраивало. Вот девяносто на десять... Терять мне было несравненно больше, чем ему. Я надеялся. Отчаянно надеялся. И подчинился.

Шоссе уводило из городка на север через темные поля — прямое, как стрела. Я прибавил газу, и стрелка спидометра подобралась к восьмидесяти милям. Что бы ни предстояло, я хотел побыстрее с этим покончить.

— Не гоните так, — сказал он.

— Боишься? А я думал, что ты любишь гонять на пределе.

— И люб-блю. Я устраивал г-гонки на этом самом шоссе. Н-но сейчас ведите машину на шестидесяти. Патрульная машина мне на хвосте не нужна.

— Садись за руль сам.

— Так вот и сяду, а револьвер попрошу подержать вас.

— А что, держать револьвер до того уж интересно?

— Заткнись! — Внезапно он впал в визгливую ярость. — Заткнись и сбрось газ, как я велю!

Ствол вдавился в мякоть у меня под ребрами. Я сбросил скорость до шестидесяти миль. Впереди засветились огни, островок смутного света среди тьмы — там, где дорога под прямым углом вливалась в магистральное шоссе, протянувшееся с запада на восток.