Дело Фергюсона - Макдональд Росс - Страница 23

Густые черные ресницы опустились и замаскировали глаза.

— Нет. То есть мне-то откуда знать?

— Я слышал, он гулял с блондинкой.

Веки ее дрогнули, но губы остались упрямо сжаты.

— Значит, вы слышали больше, чем я.

— Кто она, Секундина?

— Говорят же вам, что никаких блондинок я не знаю. Да и его самого я почти не видела. Может, пару раз за последние два месяца.

— При каких обстоятельствах?

— Не понимаю, о чем вы...

— А вот о чем: где вы видели Гейнса? Что он делал?

— Не помню, — ответила она упрямо.

— А давно вы знакомы с Гейнсом?

— Гэс — давно. Лет шесть-семь. Познакомился с ним в Престоне, а когда они вышли, то некоторое время вместе колесили по стране, жили тем, что под руку подвертывалось. А потом Гэс вернулся и женился на мне, но все время поминал Гарри. В те дни Гейнс называл себя Гарри. Для Гэса он был герой — такие сумасшедшие штуки выкидывал.

— Например?

— Например, надувал дураков, угонял машины, ездил быстрее всех, ну и вообще. Бог знает что. Я Гэса предупреждала, когда он прошлой осенью опять связался с Гейнсом. Я его предупреждала, что от Гейнса добра не жди. Но он не стал меня слушать. У него никогда не хватало ума меня послушать.

Она посмотрела через улицу на больницу. На углу напротив остановился городской автобус, и практикантки попрыгали в него. Секундина заметила автобус, только когда он, взревев, проехал мимо.

— Ну вот! Я пропустила автобус!

— Я отвезу вас домой.

— А что толку ехать домой? — воскликнула она хрипло. — Рассказать детям, что у них нет больше отца? И вообще, зачем все?

Она застыла, точно памятник собственному горю. Что-то сломалось в ней и выпустило на свободу ожесточенные силы ее натуры. Казалось, она отдавалась на их волю в надежде, что они ее уничтожат.

— Вы нужны вашим детям, миссис Донато. Вы должны думать о них. — Других слов я не нашел.

— А, пошли они к черту!

Собственные слова привели ее в ужас. Она перекрестилась и забормотала молитву. Хотя тень перечного дерева была прохладной, я вспотел. Никогда еще я так пронзительно не осознавал глухой стены, отделяющей мою часть города от ее.

Мимо больницы проехал грязный черный «бьюик». Тони Падилья вел машину медленно, кого-то высматривая. Увидев нас на скамье, он затормозил у тротуара.

— Здравствуйте, мистер Гуннарсон, — сказал он тихо. — Я спрашивал о вас в больнице, миссис Донато. Ваша сестра просила привезти вас домой. Вы поедете? — Он перегнулся через переднее сиденье и открыл дверцу.

На мгновение я увидел ее маленькую изящную ножку. Сквозь пластиковый носок туфли просвечивали алые ногти.

— Можно вас на минутку, Тони?

— Вот же я, — сказал он, используя Секундину как буфер. Разговаривать со мной он не хотел.

— А что с полковником Фергюсоном? Мне казалось, вы его опекаете?

— Опекал, пока он не послал меня подальше, а сам поехал оставить деньги...

— Где?

— Не знаю. Он мне не сказал. И с собой меня не взял. Тогда я поехал домой к Секундине. Хотел с ней еще поговорить. Ее сестра сказала, что она тут, в больнице. — Он машинально улыбнулся, пожал плечами и взглянул на часы у себя на запястье. — У меня времени до работы только-только отвезти ее домой.

И он тронул машину.

15

Направляясь к больничной автостоянке, я поравнялся со входом в травматологическое отделение. На той стороне улицы выстроились машины «Скорой помощи», одна стояла на выезде. За рулем, небрежно откинувшись, слушал радио пожилой юнец Уайти. Когда я подошел, он убавил звук.

— Могу я чем-нибудь помочь вам, сэр?

— Не исключено. Вчера я видел вас в лавке Бродмена, когда вы его увозили. Моя фамилия Гуннарсон.

— Я вас помню, мистер Гуннарсон. — Он попытался улыбнуться, но без заметного успеха. Его бледное губастое лицо не было создано для улыбок. — Бродмен умер на пути сюда, бедный старичок. До того горько было смотреть на него.

— Вы его близко знали?

— В первый раз видел. Да только у меня с ними всеми внутреннее сродство. Все мы братья, все смертные, понимаете? Живые и мертвые.

Я понимал, хотя мне не слишком понравилось, как он это сформулировал. Видимо, больничный философ, один из тех чувствительных уязвленных душ, которые по собственному выбору обитают в атмосфере болезни и, как грибы, благоденствуют в тени смерти.

Глаза Уайти были точно два нервных окончания.

— Смотреть, как они умирают, — это меня просто убивает!

— А как умер Бродмен?

— Разом. Сию секунду вопил, вырывался — он же в настоящей панике был, а в следующую вздохнул, и его не стало. — Уайти вздохнул, и его будто тоже слегка не стало. — Я виню себя.

— Почему?

— Потому что мне даже в голову не пришло, что он может умереть у меня на руках. Если бы я знал! Дал бы ему кислород, сделал бы укол. А я позволил ему проскользнуть у меня между пальцев.

Он поднес руку к окошку и посмотрел на свои вяло расслабленные пальцы. Его подбородок опустился на_ грудь, длинное лицо растворилось в грусти. Из белесых глаз, казалось, вот-вот брызнут слезы.

— Не знаю, почему я не ухожу с этой жуткой работы. Столько таких вот ударов. Проще сразу пойти в гробовщики, и дело с концом. Нет, я серьезно.

И он в третий раз утонул в океане жалости к себе.

— А отчего он умер? — спросил я.

— Спросите кого-нибудь другого. Опыт у меня большой, но я же не медик. Об этом с докторами побеседуйте. — Его тон смутно намекал, что доктора способны ошибаться — и не так уж редко.

— Доктора, видимо, не вполне разобрались. Так не поделитесь ли вы со мной своим опытом?

Он настороженно покосился на меня:

— Что-то не понимаю, к чему вы клоните.

— Я хотел бы узнать, что, по вашему мнению, убило Бродмена.

— На мнения у меня права нет. Я тут мальчик на побегушках. Но думается, от повреждений на затылке.

— А какие-нибудь еще повреждения у Бродмена были?

— Вы про что?

— Например, на шее.

— Господи, нет, конечно! Что-что, но уж он не задохнулся, это точно. Если вы к этому клоните.

— Я буду с вами откровенен, Уайти. Есть предположение, что Бродмен получил смертельное повреждение после того, как его нашли в лавке. Между этой минутой и той, когда вы его увезли.

— Да от кого же?

— Пока не выяснено. Есть предположение, что с ним обошлись не слишком бережно.

— Нет! — Он был глубоко обижен, даже потрясен. — Я его укладывал, как новорожденного. С травмами головы я всегда очень осторожен.

— Но ведь укладывали его вы не один.

Глаза его вдруг стали совершенно белыми, кожа вокруг них сморщилась, как голубоватый креп. Рот то открывался, то закрывался, побулькивая на манер встряхиваемой грелки.

— Вы что, на моего напарника киваете? Да Ронни же мухи не обидит. Мы с ним столько лет вместе работаем! С тех самых пор, как он уволился с санитарной службы в армии. Он даже комара не обидит! Я сам видел, как он снимал комара с руки за крылышки и отпускал летать.

— Да успокойтесь, Уайти. Я ни на вас не киваю, ни на вашего приятеля. Я просто хочу знать, не заметили ли вы чего-нибудь необычного.

— Послушайте, мистер Гуннарсон, — сказал он жалобно, — я же должен слушать полицейские сигналы. Вот начальник увидит, что я тут развожу тары-бары...

— Если вы что-нибудь заметили, вам и минуты хватит рассказать мне.

— А заодно и на свою шею петлю накинуть.

— Все, что вы мне скажете, дальше никуда не пойдет. Но это может быть крайне важно. Речь идет не о смерти одного человека, хотя и она очень важна.

Он запустил пальцы в волосы и медленно сомкнул их в кулак. Пряди белесых волос поднялись и заколыхались, как бесцветные водоросли.

— Чего вы от меня добиваетесь, и куда это дальше пойдет?

— Дальше меня — никуда.

— Я вас не знаю, мистер Гуннарсон. Зато знаю, что будет со мной и моей работой, если кое-какие люди заимеют на меня зуб.

— Назовите их.