Сарантийская мозаика - Кей Гай Гэвриел - Страница 55

— На деревьях поют птицы, — сказала его покойная жена и пришла в его объятия, — и мы молоды. — Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Он ощутил вкус соли, услышал свой голос, говорящий нечто очень, ужасно важное, но не мог разобрать слов. Своих собственных слов. Не мог.

Он проснулся и услышал дикий вой ветра за стенами, увидел погасший очаг и девушку из племени инициев — тень, тяжесть, — которая сидела на постели рядом с ним, завернувшись в плащ. Она обхватила себя руками за локти.

— Что? Что такое? — воскликнул он, сбитый с толку, страдающий, с сильно бьющимся сердцем. Она поцеловала...

— Ты кричал, — прошептала девушка.

— О, пресвятой Джад. Иди спать... — Он старался вспомнить ее имя. Он чувствовал себя одурманенным, отяжелевшим, ему хотелось вернуться в тот дворец. Хотелось, как некоторым людям хочется без конца пить маковый сок.

Она сидела молча, не шевелясь.

— Я боюсь, — сказала она.

— Мы все боимся. Иди спать.

— Нет. Я хочу сказать, что я бы тебя утешила, но боюсь.

— Вот как! — Как несправедливо, что ему нужно приводить в порядок мысли. Быть здесь. У него болели челюсть и сердце. — Люди, которых я любил, умерли. Ты не можешь меня утешить. Иди спать.

— Твои... дети?

Каждое произнесенное слово уводило его все дальше от дворца.

— Мои дочери. Прошлым летом. — Он вздохнул. — Мне стыдно быть здесь. Я позволил им умереть. — Он никогда не произносил этих слов. Но это было правдой. Он не оправдал их надежд. И остался жить.

— Позволил им умереть? От чумы? — недоверчиво переспросила женщина из племени инициев, сидящая на его постели. — Никто не может спасти от нее.

— Я знаю. Джад. Я знаю. Это не имеет значения.

Через секунду она спросила:

— А твоя... их мать?

Он покачал головой.

Проклятый ставень продолжал хлопать. Ему захотелось выйти в эту ужасную ночь и оторвать его от стены, а потом лечь в землю на ледяном ветру вместе с Иландрой.

— Касия, — сказал он. Так ее зовут. — Иди спать. Ты не обязана меня утешать.

— Это не обязанность, — ответила она.

В нем было столько гнева.

— Кровь Джада! Что ты предлагаешь? Свое мастерство в любви, которое даст мне радость?

Она замерла. Потом вздохнула.

— Нет-нет! Нет, я... не владею никаким мастерством. Я не это имела в виду.

Он закрыл глаза. Почему нужно обсуждать сейчас подобные вещи? Такой яркий, такой насыщенный сон: она стояла на цыпочках, в его объятиях, в платье, которое он помнил, в ожерелье, ее аромат, нежные, приоткрытые губы...

Она мертва, она призрак, мертвое тело в могиле. «Я боюсь», — сказала Касия из племени инициев. Криспин прерывисто вздохнул. Ставень продолжал колотить в стену снаружи. Снова, и снова, и снова. Так бессмысленно. Так... обыденно. Он подвинулся на постели.

— Тогда ложись спать здесь, — сказал он. — Тебе нечего бояться. То, что случилось сегодня, уже закончилось. — Ложь. Оно не закончится, пока ты не умрешь. Жизнь — это засада, раны, ожидающие тебя.

Он повернулся на бок, лицом к двери, чтобы дать ей место. Сначала она не шевелилась, потом он почувствовал, как она скользнула под оба одеяла. Ее ступня коснулась его ноги и быстро отодвинулась, но по этому ледяному прикосновению он понял, как она продрогла возле погасшего очага. Был самый глухой час ночи. Кто в этом ветре — духи? Души? Он закрыл глаза. Они могут полежать вместе. Поделиться бренным теплом. Мужчины в зимнюю ночь иногда платят девушкам из таверны только за это.

«Зубир» был там, во дворце, и исчез. Преграда исчезла. Ничто не стоит между ними. Но преграда осталась. Конечно, осталась. Недоумок, услышал он чей-то голос. Недоумок. Криспин еще одно долгое мгновение лежал неподвижно, потом медленно повернулся.

Она лежала на спине, глядя в темноту, и все еще боялась. Она долго думала, что сегодня умрет. Умрет жестокой смертью. Он попытался понять, каково это — так ждать. Двигаясь, словно сквозь воду или во сне, он положил ладонь на ее плечо, потом на шею, отвел в сторону от ее щеки золотистые пряди длинных волос. Она была такой юной. Он снова вздохнул, все еще совершенно ни в чем не уверенный и все еще наполовину затерянный в другом месте, но тут он дотронулся до одной маленькой, упругой груди под тонкой тканью туники. Она смотрела ему прямо в глаза.

— Мастерство — всего лишь очень небольшая часть этого — сказал он. Его собственный голос звучал странно. Потом он поцеловал ее, так нежно, как только сумел.

Он снова ощутил привкус соли, как во сне. Отстранился, посмотрел на нее сверху вниз, на ее слезы. Но она подняла руку, прикоснулась к его волосам, потом заколебалась, словно не зная, что делать дальше, как двигаться — как быть, — когда это совершается по собственному выбору. «Боль других людей», — подумал он. Ночь так темна, когда солнце находится внизу, под миром. Он очень медленно нагнул голову и снова поцеловал ее, потом опустился ниже и провел губами по ее соску под туникой. Ее рука осталась у него на голове, плотнее прижалась к волосам. «Убежище — это сон, — подумал он, — стены, вино, еда, тепло и вот это. И это. Тела смертных в темноте».

— Ты не у Моракса, — сказал он. Ее сердце стучало так быстро, что он его слышал. Этот год, который ей пришлось пережить. Он намеревался быть осторожным, терпеливым, но он так давно не спал с женщиной, и нарастающее нетерпение удивило его, а потом завладело им. После она крепко обнимала его, ее тело оказалось более мягким, чем он полагал, а руки — неожиданно сильными у него на спине. Они спали так некоторое время, а позднее — ближе к утру, когда оба проснулись, — он уже более внимательно руководил их темпом. Он вовремя услышал, как она начала совершать собственные открытия, одно за другим, как перехватывает ее дыхание, словно у путника, который поднялся на одну вершину, потом на другую, еще выше, пока, наконец, солнце бога не взошло, свидетельствуя о новых победах, одержанных, пусть и дорогой ценой, в ночи.

Старший лекарь армейской базы оказался бассанидом и очень знающим. Первое было совершенно против правил, последнее встречалось так редко — и было столь ценным, — что военный губернатор южной Саврадии махнул рукой на все бюрократические и экуменические правила. Собственно говоря, он не единственный из высшего военного руководства Империи придерживался таких взглядов. Во всей армии служили откровенно языческие лекари: бассаниды, поклоняющиеся Перуну и Анаите, киндаты с их богинями лун. Выбор между правилами и хорошим врачом сделать было совсем несложно.

К несчастью, с практической точки зрения лекарь после тщательного осмотра слуги-иниция, которого «слегка помяли», и изучения образца его красной мочи заявил, что тот две недели не сможет ездить верхом. Это означало, что им придется нанять для него повозку или фургон. А так как девушка тоже едет на восток, а женщины не могут скакать верхом, то этот фургон должен быть достаточно велик для двоих.

Затем художник признался, что очень не любит верховую езду, и так как им все равно надо доставать колесный транспорт...

Военный губернатор заставил секретаря подписать необходимые бумаги, не тратя лишнего времени на подобные мелочи. Император в своей высшей мудрости желает заполучить этого человека для каких-то работ в новом святилище Сарантия. В безумно дорогом святилище. Он приказал, через посредство высочайшей канцелярии, чтобы добрые солдаты тратили свое время на выслеживание на дорогах родианского художника. Военная повозка на четверых стала всего лишь еще одним оскорблением.

Под давлением обстоятельств губернатор поддался почтительным и красноречивым уговорам одного из трибунов Четвертого саврадийского легиона, человека, который нашел этого художника.

Карулл вызвался сопровождать Мартиниана и отправиться вслед за спешно посланным с курьером письмом от губернатора, чтобы устно поддержать прямую личную просьбу к начальнику канцелярии и верховному стратигу Леонту о скорейшей выплате задолженности по жалованью. Видит бог, Карулл говорить умеет, мрачно думал губернатор, диктуя письмо для военного курьера. Пусть использует свой язык во благо.