Вариант единорога - Желязны Роджер Джозеф - Страница 50

— Хороший вопрос, сын мой. Гляди! — С этими словами темное существо обернулось назад. Когда оно выпрямилось, в руках у него был меч. Он высоко замахнулся им, и клинок с ревом рассек пламя. Одним шагом он пересек пещеру и воткнул меч в камень.— Вот,— был ответ.— Он будет единственным человеком, кто сможет выдернуть меч из камня.

— Понятно,— сказало дитя.— Да, я тоже вижу вещи, которым суждено свершиться, хотя завеса над ними густа. Я понял, как могу использовать этот дар.

— Очень хорошо, сынок. Если тебе потребуется что-то, кликни моих слуг. Они будут подчиняться тебе так же, как подчиняются мне.

— Хорошо, отец.

Темный силуэт развернулся, отступил в пламя и исчез.

Через мгновение и пламя угасло.

Ребенок зевнул и вновь прижался к матери.

— Скажи мне, сынок,— спросила она.— Ты действительно можешь видеть будущее, как твой отец?

— Лучше, чем он,— зевая, ответил младенец.— Артур станет моим другом. 

 Спасение Фауста

Звонят проклятые колокола времен Оргий. Мои слова расплываются на странице.

Моргнув, я вижу, что бумага намокла.

У вина странный вкус, в воздухе гнилостный аромат, и Елена тихонько похрапывает во сне...

Я встаю. Подхожу к окну и выглядываю наружу.

Животные предаются веселью.

Они похожи на меня. Они ходят и говорят, как я. Но они животные. Animale post coitum triste est (животное после соития печально) — не всегда правильно. Они счастливы.

Бегают вокруг огромного шеста, бесстыдно рассыпаются по деревенской зелени; воистину счастливые животные. Они счастливы вновь и вновь.

Колокола!

Я отдал бы все, чтобы присоединиться к ним!

Но они питают ко мне отвращение.

...Елена?

Нет. Нет мне сегодня утешения. Ибо воистину я triste.

Вино. Их вино начинает течь с раннего утра! Благословенное опьянение охватывает всю округу. Мое же вино отдает горечью.

Я проклят.

— Боже, мой Боже, зачем ты отвернулся от меня?

— Фауст?

— Елена?

— Иди ко мне.

Я целую ее с нежностью, исполненной того странного чувства, что наполняет меня все последние месяцы.

— Почему?

— Что почему, милая?

— Почему ты так ко мне относишься?

— У меня нет слов, чтобы выразить чувство.

Еленины слезы падают на покрывало, горестно увлажняют мои руки.

— Отчего ты не такой, как другие?

Я смотрю в окно. Каждый удар колокола Оргий отдается в стенах моей плоти, в каркасе скелета.

— Я выторговал нечто очень ценное, милая, отдав все, чем владею.

— Что это?

— У меня нет слова для этого.

Я возвращаюсь на балкон и бросаю пригоршню золотых монет попрошайкам, толпящимся у моих ворот. Они разрываются между желанием получить милостыню и стремлением откликнуться на похотливый зов своей дряблой плоти. Да возымеют они и то и другое!

А теперь убирайтесь!

Мой взгляд падает на кинжал, церемониальный кинжал, который я использовал в ритуалах. Если бы только у меня была сила, была воля...

Но что-то, чего я не в силах постигнуть, кричит во мне: «Не смей! Это...» Я не знаю, как выразить эту идею словами.

— Вагнер!

Внезапное решение. Униженная мольба.

Попытка...

— Вы звали, хозяин?

— Да, Вагнер. Приготовь северную комнату. Сегодня я буду колдовать.

Его веснушчатое лицо вытягивается. Курносый нос обиженно сопит.

— Поторопись. Расставь все по местам. Затем можешь присоединиться к остальным на лугу.

Его лицо светлеет. Он кланяется. Прежде он никогда не кланялся, но я изменился, и люди теперь боятся меня.

— Елена, драгоценная моя, я удаляюсь, чтобы надеть свои одежды. Возможно, я буду другим человеком, когда вернусь.

Она тяжело вздыхает, она извивается на постели.

— О, скорее! Пожалуйста!

Ее животная страсть и притягивает меня, и отталкивает. О проклятие! Такого рода вещи я никогда раньше не почитал запретными! И ради какого-то богатства, знания, власти... Это!

Иду вдоль нескончаемых коридоров, среди сверкающего хрусталя, мрамора, многоцветных гобеленов. Тысячи статуй моего дворца плачут:

— Помедли! Спаси нас, Фауст! Не возвращайся туда! Мы станем уродливыми...

— Простите меня, красавицы,— отвечаю я,— но вас мне недостаточно. Я должен постараться вернуть себе то, что было когда-то моим.

Я иду дальше и слышу позади рыдания.

Северная комната затянута черным, и Круг начертан на полу. Свечи бичуют тьму огненными кнутами. Стены каруселью ходят в умоляющих глазах Вагнера.

— Хорошая работа. А теперь иди себе, Вагнер. Радуйся дню, радуйся своей юности...

Мой голос обрывается, но Вагнер уже далеко.

Черные одеяния вызывают у меня дрожь отвращения. Они столь несовместимы с моим существом... я сам не знаю почему.

— Сгустись, тьма!

На меня наваливается тяжесть. Скоро, скоро установится связь.

— Великий рогатый, призываю тебя из глубин...

Каждая свеча превращается в костер.

Но огонь не источает света.

Видимая тьма...

— Всеми великими именами заклинаю тебя, явись передо мной...

И вот он здесь, и мои члены наливаются свинцом.

Два глаза, мерцающих, немигающих, из покрова абсолютной тьмы.

— Фауст, ты звал меня.

— Да, великий рогатый, Властелин Празднества, я призывал тебя сегодня.

— Чего тебе надобно?

— Расторгнуть сделку!

— Почему?

— Желаю вновь стать таким же, как все. Я сожалею о том, что заключил договор. Возьми назад все, что дал мне! Сделай меня подобным беднейшему попрошайке у моих ворот, но сделай меня тем, кем я был.

— Фауст. Фауст. Фауст. Трижды называю я твое имя с сожалением. Ибо все уже не так, как я желаю или как ты желаешь, но согласно изъявленному желанию.

Голова у меня кружится, колени подгибаются. Я шагаю вперед и разрываю Круг.

— Тогда поглоти меня. Я не желаю больше жить.

Покров тьмы колыхнулся.

— Я не могу, Фауст. Это твоя судьба.

— Но почему? Что я сделал такого, отчего стал таким особым, что отделило меня от остальных?

— Ты принял душу в обмен на жажду жизни, ты же знаешь.

— Что такое душа?

— Я не знаю. Но это было частью договора, и в этом мире существуют условия, которые я обязан соблюдать. Ты навечно, бесповоротно спасен.

— Есть ли что-то, что я могу с этим сделать?

— Ничего.

Непосильной тяжестью давят на меня черные одежды.

— Тогда изыди, великий. Ты был хорошим богом, но во мне что-то повернулось. Я должен искать другого бога, ибо странные вещи беспокоят меня.

— Прощай, благородный Фауст — несчастнейший из людей.

Опустевшие стены кружатся каруселью. Круг за кругом.

Огромное зеленое солнце перемалывает все на своем пути. На веки вечные.

Звенят проклятые колокола времен Оргий!

И посередине я, один.

И спасся только я один, чтобы возвестить тебе[2].

Оно никуда не девалось, никогда не рассеивалось — черное облако, из которого им на головы стеной лил дождь, били молнии, слышались артиллерийские раскаты грома.

Корабль снова поменял галс; Ван Беркум пошатнулся и едва не выронил коробку. Ветер ревел, рвал с плеч мокрую одежду, вода плескалась по палубе, закручивалась в водовороты у щиколоток — набежит, схлынет, снова набежит. Высокие валы поминутно ударяли в борт. Призрачные зеленые огни святого Эльма плясали на реях.

Шум ветра и даже раскаты грома прорезал крик терзаемого демонами матроса. 

Над головой болтался запутавшийся в такелаже мертвец — дожди и ветры выбелили его до костей, скелет облепили движущиеся зеленые огоньки, правая рука покачивалась, то ли призывно, то ли предостерегающе.

Ван Беркум перенес коробку на новую грузовую площадку и принялся найтовить ее к палубе. Сколько раз они перетаскивали эти коробки, ящики и бочки? Он давно потерял счет. Похоже, стоило им закончить работу, следовал приказ тащить груз на другое место.