Король замка - Холт Виктория - Страница 35

Мы сели рядом. Он действительно изменился, глаза помутнели. Сейчас у него был взгляд человека, плутающего в дремучем лесу. Я догадалась, что он мучительно напрягает память.

— Мне позвонить? — спросила Женевьева. — Мы сильно проголодались. Где мой пирог с шоколадом? И мадемуазель Лосон, я уверена, хочет пить.

Он не ответил, тогда она позвонила в колокольчик. Появился Морис, и она отдала распоряжения.

— Дедушка неважно себя чувствует, — сказала она Морису.

— Для него настали тяжелые дни, мадемуазель Женевьева.

— Думаю, он не знает, какой сегодня день. — Женевьева вздохнула и села. — Дедушка, — продолжала она, — в рождественскую ночь в замке устроили охоту за сокровищами, и мадемуазель Лосон победила.

— Сокровище нетленное — на небесах, — произнес он.

— Конечно, дедушка. Но пока его дожидаешься, приятно найти что-нибудь на земле.

Он выглядел озадаченным.

— Ты читаешь молитвы?

— Вечером и утром.

— Этого мало. Молись ревностнее. Тебе нужна помощь. Ты рождена во грехе…

— Да, дедушка, я знаю. Все мы рождены во грехе, но я правда молюсь. Нуну заставляет.

— А, славная Нуну! Будь к ней внимательна, она добрая душа.

— Она не позволит мне забыть молитвы.

Вернулся Морис с вином, пирогом и шоколадом.

— Спасибо, Морис, — поблагодарила Женевьева. — Я сама их угощу. — И снова повернулась к дедушке. — На Рождество мы с мадемуазель Лосон ходили в гости, там были ясли и пирог с короной. Вот бы у тебя было много сыновей и дочерей! Их дети приходились бы мне двоюродными братьями и сестрами. Сегодня мы могли бы вместе есть пирог с короной.

Старик не слушал ее. Он смотрел на меня. Я пыталась завести разговор, но не могла думать ни о чем, кроме похожей на келью комнаты и сундука с плетью и власяницей.

Он фанатик — это было очевидно. Как он им стал? И какую жизнь здесь вела Франсуаза? Почему она умерла после того, как его разбил паралич? Потому что не мыслила своей жизни без него? Без этого полуживого фанатика с безумным взглядом? Без мрачного дома с кельей и сундуком… Когда была замужем за графом и ее домом был Шато-Гайар!

Кто бы мог подумать, что при такой счастливой судьбе?..

Я себя одернула. С чего это я взяла? «Счастливая» судьба… Та, которой выпала эта участь, страдала так, что покончила жизнь самоубийством. Но почему… Почему? Праздное любопытство сменялось жгучим желанием узнать правду. И в этом не было ничего странного. Интерес к чужим тайнам был у меня наследственным. Проникнуть в чужой образ мыслей — все равно, что познать картину: почему художник выбрал именно этот предмет и изобразил его так, а не иначе, какой замысел и настроение воплотились в красках…

Старик не сводил с меня глаз.

— Я плохо вас вижу, — сказал он. — Не могли бы вы сесть поближе?

Я пододвинула к нему стул.

— Это была ошибка, — прошептал он. — Большая ошибка.

Он говорил с самим собою, и я взглянула на Женевьеву, которая старательно выбирала кусочки шоколада с принесенного Морисом блюда.

— Франсуаза не должна была знать об этом, — бормотал он. Он бредил. Я не ошиблась, подумав, что его состояние ухудшилось. Он вглядывался в мое лицо.

— А ты сегодня хорошо выглядишь. Очень хорошо.

— Спасибо, я прекрасно себя чувствую.

— Какая ошибка… Свой крест каждый должен нести сам, а я не выдержал ноши.

Я молчала, подумывая, не позвать ли Мориса.

По-прежнему не сводя с меня глаз, он отъехал в своем кресле назад. Казалось, он боится. От неловкого движения с него соскользнул плед. Я подхватила его и хотела укрыть старика, но тот отпрянул и закричал:

— Сгинь! Оставь меня! Тебе известно, как тяжело мое бремя, Онорина.

Я сказала:

— Позови Мориса, — и Женевьева выбежала из комнаты.

Старик схватил меня за руку. Я почувствовала, как его ногти впились мне в кожу.

— Ты не виновата, — бормотал он. — Это мой грех, мой крест. Я буду нести его до могилы… Почему не ты?.. Зачем я?.. Трагедия… Франсуаза… Малышка Франсуаза. Уходи. Не приближайся ко мне. Онорина, не искушай меня.

Морис торопливо вошел в комнату. Он взял плед, укутал старика и бросил через плечо:

— Незаметно уйдите. Так будет лучше.

На шее у старика висело распятие. Морис вложил распятие ему в руки, и мы с Женевьевой вышли из комнаты.

— Это было… страшно, — призналась я.

— Вы сильно испугались, мисс? — спросила Женевьева почти радостно.

— Он бредил.

— Он часто бредит. Он же очень старый.

— Не надо было нам приходить!

— Папа сказал бы то же самое.

— Он запрещает тебе ходить сюда?

— Не совсем так. Я не говорю ему, но если бы он знал, то запретил бы.

— Тогда…

— Дедушка был отцом моей матери, и папа его не любит. В конце концов, он не любил маму, так?

На обратной дороге в замок я сказала:

— Он принимал меня за кого-то другого. И пару раз назвал Онориной.

— Так звали мамину маму.

— Он боялся ее?

Женевьева задумалась.

— Вряд ли, дедушка кого-нибудь боялся.

Я тогда подумала, что вся жизнь в замке каким-то таинственным образом связана с покойниками.

Я не могла не поговорить с Нуну о нашем визите в Карефур.

Она покачала головой.

— Женевьеве не стоит туда ездить, — сказала она. — Лучше этого не делать.

— Она хотела соблюсти новогодний обычай.

— Обычаи хороши для одних семей и не годятся для других.

— Их не очень-то придерживаются в этой семье.

— Обычаи созданы для бедных. Они придают их жизни хоть какой-то смысл.

— Полагаю, обычаи радуют и бедных и богатых. Но я жалею о нашем визите. Старик бредил. Это было неприятное зрелище.

— Мадемуазель Женевьеве следует ждать, когда он за ней пришлет. Неожиданные визиты ни к чему хорошему не приводят.

— Он, конечно, был другим, когда вы там жили… Я хочу сказать, когда Франсуаза была ребенком.

— Он всегда был строгим. К себе и к другим. Ему надо было стать монахом.

— Возможно, он и сам так думал. Я видела его келью. По-моему, раньше он жил в ней.

Нуну опять кивнула.

— Такому человеку не следовало жениться, — сказала она. — Франсуаза не понимала, что происходит вокруг. Я старалась сделать так, чтобы все это ей казалось естественным.

— А что происходило? — спросила я.

Она бросила на меня пристальный взгляд.

— Он не был создан для отцовства. Хотел, чтобы дом был похож… на монастырь.

— А ее мать… Онорина?

Нуну отвернулась.

— Она была инвалидом.

— Да, — сказала я, — не очень счастливое детство было у бедной Франсуазы… Отец — фанатик, мать — инвалид.

— Нет, она была счастлива.

— Кажется, вышивание и уроки музыки действительно скрашивали ее жизнь. Она пишет о них с радостью. Когда ее мать умерла…

— Что? — перебила Нуну.

— Она очень переживала?

Нуну встала и вытащила из выдвижного ящика следующую тетрадку.

— Прочитайте, — сказала она.

Я открыла первую страницу. Франсуаза была на прогулке. У нее был урок музыки. Она закончила вышивать напрестольную пелену. Она занималась с гувернанткой. Обычная жизнь обычной маленькой девочки.

Но дальше шли следующие записи:

«Сегодня утром на уроке истории папа зашел в классную комнату. Он выглядел очень грустным и сказал: «Франсуаза, я должен тебе кое-что сообщить. У тебя больше нет матери». Я чувствовала, что мне надо было бы заплакать, но не могла. А папа смотрел так сурово и печально. «Твоя мама долго болела и никогда бы уже не выздоровела. Господь услышал наши молитвы». Я сказала, что не молилась о том, чтобы она умерла, но папа возразил, что пути Господни неисповедимы. Мы помолились за маму, и я почувствовала большое облегчение. Он сказал, что теперь она отмучилась, и вышел из классной комнаты».

«Папа просидел в покойницкой два дня и две ночи. Он не выходил из нее, и я тоже была там, чтобы отдать дань уважения умершей. Я долго стояла на коленях у кровати и горько плакала. Я думала, что плачу, потому что умерла мама, но на самом деле у меня болели колени и мне там не нравилось. Папа все время замаливал грехи. Мне стало страшно, потому что если он такой грешник, то что говорить о нас — всех остальных, не молившихся и вполовину его стараний».