Ленинградская зима - Ардаматский Василий Иванович - Страница 65

Мигунов и Чепцов ждали Кумлева и были очень встревожены тем, что он вчера не вернулся. Решили, что ему пришлось заночевать у радиста.

Было уже десять часов утра. Если Кумлев сейчас не принесет приказа Акселя начинать диверсии, они сегодня же вечером уйдут через фронт. Лыжи приготовлены, под матрацами лежат чистые маскировочные халаты. Вчера весь день разрабатывали маршрут — они пройдут сколько можно вдоль Большой, а затем Средней Невки, в районе Старой Деревни сойдут на лед Финского залива, удалятся подальше от берега, чтобы потом выйти к нему уже в расположении финских и немецких войск. И оттого, что они приняли твердое решение, настроение у обоих было приподнятое. Чепцов зажарил сало, достал из буфета водку, и они выпили за успех похода.

— А наш Павел Генрихович все ждет у моря приказа, — засмеялся Чепцов. — Давай-ка еще по одной…

В двенадцать часов десять минут, когда все участники операции заняли свои места, из-за угла Литовской улицы на Чугунную вышли Потапов и Грушко. Оба они: один большой, с широкими плечами, другой — щупленький, в очках — выглядели, как исправные пригородные мужички с Карельского перешейка — в добротных полушубочках-поддевках, в подшитых кожей валенках, на голове — финские треухи. У Грушко в руках была толстая ольховая палка. Навстречу им со стороны Полюстровского проспекта вышел Прокопенко. Это был житель городской — в пальто с каракулевым воротником, в кожаной шапке с каракулем. Их движение навстречу друг другу было рассчитано по минутам, — когда Потапов и Грушко свернут к дому на Чугунной, Прокопенко будет только приближаться, но затем он тоже свернет к дому. И вслед за ними туда устремятся все остальные участники операции.

Когда постучали, Мигунов пошел открывать. Чепцов убрал со стола еду.

— Кто там?

— Нам нужен Павел Генрихович.

— Его нет дома…

— А как же быть, мы продовольствие привезли? — спросил за дверью низкий мужской голос.

— Откройте, — шепотом сказал Чепцов. — Он ждал продовольствие.

Это был очень напряженный момент в операции. Если бы дверь не открыли, дом пришлось бы брать штурмом, к этому все было готово.

Но дверь открылась…

Потапов и Грушко вошли в дом и по-крестьянски остановились у двери, сняв шапки. Сильно пахло жареным салом.

— А где же хозяин? — подозрительно спросил Потапов и оглядел комнату. — Как же он мог уйти, если было условие, что мы приедем…

— И вам он ничего не поручил? — спросил Грушко недовольно и встревоженно. — Как же так?

Вопросы нужны были только для того, чтобы хорошенько сориентироваться. Прокопенко уже подходил к двери.

Откинув полу поддевки, Грушко поднял автомат:

— Руки вверх! Быстро!

Мигунов бросился к постели, где под подушкой лежал пистолет, но его опередил Потапов. Чепцов поднял руки и застыл с открытым ртом. Вбежал Прокопенко, а за ним еще двое оперативников. Мигунова держали Потапов и Грушко…

Входили новые люди, по заснеженной улице пробиралась к дому тюремная машина…

Немецких агентов отвезли на Литейный и начали допрашивать. Мигунов молчал. Он только назвал свое имя и сказал, что делает это исключительно для того, чтобы конец его пути отразился в каких-нибудь архивах.

— Я попросил бы не затягивать дело… — добавил он и, низко опустив голову, замолчал. Его сухощавое породистое лицо с глубокими морщинами, с плотно стиснутыми губами выражало крайнюю степень решимости.

Чепцов немного пришел в себя и начал говорить. Никто еще не задавал ему вопросов, но он громко сказал:

— Я давно ненавижу большевиков, и вашу революцию, и все, что она породила! Доживете до весны, и вас вздернут на столбы! — продолжал он, задыхаясь на каждом слове. — Немецкая армия уже сжала свой кулак, смертный приговор вам произнесен! За это стоит умереть. Я жалею…

— А ну-ка, хватит ораторствовать! — Грушко грохнул кулаком по столу. — Показания давать будете?

После очных ставок с Кумлевым и Палчинским Чепцов стал давать показания. Он очень хотел жить, этот русский, пришедший на родную землю сеять смерть, чтобы затем возвыситься над полумертвой Россией…

Аксель очень скоро понял, что в Ленинграде произошел провал. Он немедленно радировал о случившемся Канарису, но никаких объяснений или выводов в его сообщении не было. Он знал, что шеф абвера не будет особенно поражен случившимся, регулярные сообщения о делах группы должны были подготовить его к этому.

Но Канарису, больше чем кому бы то ни было, нужен умный ответ на вопрос: почему успех мадридской «пятой колонны» не повторился в Ленинграде?

Какая же причина главная? Аксель хотел бы прежде всего напомнить о том, что он писал про особый ленинградский патриотизм в своем меморандуме еще в тридцать девятом году. Но он на первое место поставит все-таки не это. Здесь приводится мысль Канариса о том, что большевики искалечили русский народ, надломили его психику, лишили его индивидуальности, директивный коллективизм уничтожил личность. Шеф однажды сказал все это Акселю, и, хотя, признаться, полковник тогда не понял всего практического смысла данного вывода Канариса, это не имело существенного значения. Важно, что в самом начале анализа нынешней ситуации Канарис натолкнется на собственную мысль.

Дальше нужно говорить об особом ленинградском патриотизме и об особой любви к этому городу всех советских людей. И, конечно, обязательно напомнить, что сам Аксель писал об этом в своем давнем меморандуме.

Следует подчеркнуть также, что блокада и ее последствия не сломили жителей города, а умелая пропаганда большевиков использовала все трудности жизни для усиления ненависти населения к немецкой армии. После этого вести вербовку в вооруженные отряды «пятой колонны» было почти невозможно. Почти? Просто невозможно, и все… Можно вспомнить о грубой и неумной пропаганде на Ленинград ведомства Геббельса: сочинение примитивных листовок, дурацкий пригласительный билет на бал в «Асторию» по случаю вступления в город немецких войск. Сейчас это прозвучит для Геббельса просто скандально.

Спокойно и не торопясь Аксель обдумывал свое положение, когда наконец пришел из Берлина ответ по поводу диверсионного удара по Ленинграду.

«Предложение несвоевременно. Указанное действие должно находиться в тесной связи с действиями армии, само по себе оно ничего не дает».

Еще через четыре дня Аксель получил радиограмму, которая предлагала ему передать имущество и штаты группы в «Абвер-команду-104» полковнику Шиммелю.

Спустя неделю утром Аксель вошел в кабинет Канариса, держа в руке папку с обстоятельным и самым подробным анализом ленинградской операции.

Канарис, как всегда, встретил Акселя так, будто они виделись только вчера и сегодня его офицер зашел по какому-то рядовому служебному делу.

— Как чувствуете себя? — спросил он, приглашая Акселя садиться.

— Отлично. Если говорить о чисто физическом состоянии.

— Как выдерживали морозы?

— Плохо. Но всегда помнил, что нашему солдату еще тяжелее, это помогало.

Канарис понимающе кивнул. Аксель положил на стол папку:

— Здесь все данные… анализ… выводы.

— Прекрасно. Я ознакомлюсь и приглашу вас, — сказал Канарис и стал разглядывать свои руки.

Аксель хотел уже встать, но Канарис задержал его и, глядя черными узкими глазами на папку, спросил:

— Там есть о последнем предложении диверсий?

— Нет, ни слова, я решил… — начал Аксель.

— Вы правильно решили, — перебил Канарис и подвинул к себе папку. — Идите отдыхайте. Вся война еще впереди. Я позову вас…

Генрих Гиммлер — Адольфу Гитлеру

Из личной записки,

адресованной в главную квартиру фюрера

с грифом «Одна копия» [9].

«29 января 1942 года.

Пишу Вам, все еще находясь под впечатлением совещания у Вас и Ваших слов о том, что устранение миллионов низшей расы, которые размножаются, как черви, никогда не оплатит пролитой на войне благородной немецкой крови.