Ленинградская зима - Ардаматский Василий Иванович - Страница 61

Во дворе никого не было. Но следы валенок по нетронутому снегу вели в первый от ворот подъезд. Ступая в чужие следы, Гладышев вернулся на улицу. Позвонить было неоткуда. Уходить нельзя — даже на две-три минуты.

Нужно найти позицию и смотреть.

Наискось от ворот стоял заметенный снегом трамвайный вагон. Это была неплохая позиция. Но со двора мог быть другой выход, и тогда можно ждать тут до скончания века. Враг мог покинуть дом и через другую дверь, черный ход или даже через окно. И в этом случае он, Гладышев, будет, как последний дурак, сидеть возле пустого дома. А все-таки шансы есть… Только обязательно надо подать сигнал в управление. Но на улице — ни единой живой души. Да и не каждого попросишь звонить…

Дмитрий протоптал за сугробом тропинку в один шаг длиной и старался ни минуты не стоять на месте. Но мороз схватил как-то сразу лицо и ноги. Гладышев поплотнее завязал под подбородком клапаны ушанки, сбил иней с воротника и долго тер варежкой окаменевшее лицо, колотил по носу и щекам. Он все быстрее переступал ногами, почти бежал, но ноги уже зашлись. Он остановился и стал быстро шевелить пальцами ног, в это время снова схватило лицо… Но никто не шел мимо…

Кумлев сидел в теплой кухне у Палчинского и отходил от холода и усталости. Включенная рация стояла на столе — радиограмма передана уже полчаса назад; ждали ответа.

Кумлев разделся, снял валенки, лицо красное, с белыми пятнами — натер гусиным салом. Палчинский, в тонком шерстяном свитере и домашних туфлях, кипятил на плите чайник, собирал на стол чашки.

— Пора, — сказал Кумлев.

Радист отстучал ключом, Центр ответил условным сигналом «слушаю» — ответа не было.

— Где сложены мины? — спросил Кумлев.

Они оделись и перешли в большую комнату. Кумлев светил фонариком. Палчинский приподнял покрывало — под кроватью лежал знакомый Кумлеву чемодан с минами, который еще осенью принес через фронт Жухин.

— Вот еще, — сказал Кумлев, запихивая под кровать чемодан Маклецова. — Это очень сложное устройство, но вздумайте открывать.

Палчинский осторожно опустил покрывало.

— Ничего, будем технику изучать, пригодится, — сказал Кумлев, освещая углы, старинную мебель, окно, забитое фанерой.

Вернулись на кухню. Палчинский снова отстучал вызов. Ответа все не было.

— Да, у меня ЧП, Павел Генрихович, — сказал Палчинский, наливая кипяток в большие чашки. — Вчера под вечер приходит, значит… Лет ему пятьдесят. Одет добротно. Я не хотел впускать, но он нахально так вошел. Представляется: Кузьма Кузьмич, мол. Все, говорит, о вас знаю. Я спрашиваю: что такое, в чем дело? А он говорит: вы Пилюгина знаете?

— Кто это Пилюгин? Где он сейчас? — спросил Кумлев.

— Он был в Кронштадте, как и я, сменным радистом и знал, конечно, что я работал для восставших. Мы вместе работали. Только это он и знает. Встречались иногда на улице, здоровались…

— Ну, дальше… дальше…

— Значит, я спрашиваю: чего он от меня хочет? Он говорит: очень мало — у него есть радиолюбительский передатчик, и нужно отстукать радиограмму… Только одну радиограмму немцам, и все. И за это мне — большой куш. Если я откажусь, он идет на Литейный… Я сказал, что за свое прошлое не тревожусь — власти давно про это знают и простили. Но обещал, что подумаю о его предложении. Назначил прийти завтра в час дня.

— Дурак! Зачем вы полезли? — сорвался, закричал Кумлев.

Бледное, плоское лицо радиста покрылось красными пятнами.

— Я бы попросил, — начал он, но Кумлев уже взял себя в руки, он встал и прошелся по линолеуму в толстых носках. — Неужели вы не понимаете, что теперь вас надо отсюда переселять?

— А что я мог сделать? Чем я-то виноват? — сказал Палчинский.

— Пора, — сказал Кумлев.

Радист надел наушники, отстукал вызов, и Кумлев понял по его глазам, что есть ответ. Радист быстро записал что-то и подал бумагу Кумлеву.

«Ответ будет завтра», — прочитал он…

Глава тридцатая

Образовалась цепочка людей, крепко взаимно связанных. Гладышев мерз на улице, ожидая, когда из дома Палчинского выйдет Кумлев. Кумлев ждал ответа Акселя. Аксель же в занесенном снегом, обугленном Новгороде ждал решения Берлина — проблема, возникшая внезапно, оказалась очень сложной.

Прочитав радиограмму из Ленинграда, Аксель в первую минуту готов был немедленно дать согласие на их предложение о диверсиях. Но спохватился: «Прежде чем решать, проверь, кому, кроме тебя, может нравиться или не нравиться твое решение», — учил Канарис. Из уст в уста передавали одну поучительную историю. Канарис предложил однажды принять какое-то важное решение, и быстрые подхалимы сразу объявили его гениальным. Но после этого Канарис снова проанализировал свое предложение по формуле «кому еще оно может понравиться» и путем сложных рассуждений пришел к выводу, что решение может очень понравиться… противнику, против которого было направлено.

Кому же может понравиться крупная диверсия в Ленинграде? Фюреру? Он, конечно, будет приветствовать любой диверсионный удар по городу, который он обещал сровнять с землей. Высшему армейскому командованию? Разумеется, да. Всякий дополнительный удар по объекту, являющемуся целью армии, — помощь армии. Против может быть только служба безопасности СД — этим поперек горла все, что делается под маркой абвера. Однако и они по большому счету войны должны принять диверсионную атаку на Ленинград под знаком плюс.

Далее… Как отнесутся к этому русские? Вопрос может показаться нелепым, но… Мигунов недавно сообщил из Ленинграда, что Ленинградское радио очень умело использует драматическую обстановку в городе, накаляя до предела антинемецкие настроения. В связи с этим он даже предложил тогда перенести захват радиостанций из второй в первую очередь для «пятой колонны».

Командующий группой войск «Север» генерал-фельдмаршал фен Лееб снят по причине болезни. Но докатился слух, что Гитлер после отставки фон Лееба швырял в него карандаши и назвал его глупой бабой, которая залезла в генеральские штаны. Аксель был у командующего всего неделю назад, и он был абсолютно здоров, изощренно издевался над Акселем за то, что абвер не торопится выполнить свое обещание помогать армии в Ленинграде. Он требовал действий, а не разговоров. Если бы он сейчас оставался на своем посту, он безоговорочно одобрил бы диверсионный удар по Ленинграду.

Как посмотрит на это новый командующий — неизвестно, генерал-полковника Кюхлера Аксель совершенно не знал…

Можно было рассуждать и анализировать ситуацию с диверсиями сколько угодно, но Бисмарк учит: всякая дисциплина начинается с сознания своей подчиненности более высокому начальнику. Аксель перебросил ленинградское предложение в Ригу, полковнику Лебеншютцу, и в Берлин, на Тирпицуфер, в главную квартиру абвера. И ждал ответа…

От дома, где Аксель жил в Новгороде, до забора из колючей проволоки у него была протоптана «своя тропинка в России»… Он надел шинель, подбитую волчьим мехом, теплую шапку, пуховые перчатки, боты на меху и вышел из дома.

Пока шел по саду, мороз не чувствовался. Но стоило выйти на холмик, где открывался белоснежный простор с далекой черной полоской леса, казалось, мороз со всей этой безбрежной равнины набросился на него. И ничто не спасало — захватывало дыхание, щипало лицо. Путаясь в длиннополой шинели, Аксель сбежал с пригорка и через сад вышел на городскую улицу. Здесь ветра не было, и он спокойно прошелся до перекрестка. Дальше он никогда не ходил, не советовали работники гестапо. Месяц назад в самом центре города утром подобрали офицера 18-й армии с ножом в горле. Вчера стреляли в коменданта города, когда он ночью ехал на квартиру.

Акселя догнал посыльный с узла связи:

— Вас срочно просит к телефону Рига…

Это, конечно, молодчина Лебеншютц — он всегда славился тем, что умел быстро поворачиваться, в офицерской школе его не зря звали Молнией.

Аксель взял трубку, назвался и услышал знакомый голос Лебеншютца.