Ленинградская зима - Ардаматский Василий Иванович - Страница 25

По темному подвалу метнулся шорох, Чепцов, почувствовал, что сейчас начнется паника и люди ринутся к выходу, давя друг друга. Он затаил дыхание, но в это время раздался не очень громкий, но удивительно спокойный мужской голос: «Товарищи, призываю вас к спокойствию! Неужели мы, ленинградцы, уступим желанию врага и в страхе опустимся на четвереньки?» Говорившего слышали не все, из далеких углов подвала доносились призывы: «Тише! Тише!», «Дорогие товарищи, призываю вас к спокойствию!» — повторил невидимый оратор, и в это время загорелся свет. Кто-то засмеялся, раздались радостные восклицания, а Чепцов в это время увидел говорившего. Это был старик в белом мятом плаще. Он сел на свои книги и сказал, обращаясь к Чепцову:

— Очень, знаете ли, критический был момент. Я однажды очутился в аналогичной ситуации — знаменитая давка в ростовском летнем театре…

— Как можно сравнивать? — воскликнула его жена. — Там кто-то из озорства бросил в зал дымящуюся тряпку и крикнул «пожар», а теперь… боже мой!..

— Та же тряпка! Та же тряпка! — упрямо и сердито зафыркал старик.

Появился мужчина с красной повязкой на рукаве, он пробирался среди людей и спрашивал: «Кто крикнул: спасайтесь? Кто крикнул: спасайтесь?..» Люди подозрительно оглядывались, смотрели друг на друга. Вдруг где-то в глубине подвала женский голос крикнул: «Он кричал! Он!» Чепцов встал и неторопливо направился к выходу. Навстречу ему летел певучий сигнал отбоя воздушной тревоги.

Неужели чувство опасности появилось после этого?..

Вечером, вернувшись к Струмилиной, Чепцов перебирал в памяти все, что произошло с ним за день, и пытался разобраться, когда и почему возникло у него тревожное ощущение, будто опасность грозит ему на каждом шагу?

Когда он шел на Охту, чтобы встретиться с Кумлевым, с ним случилась история, которую можно бы было считать смешной. В безлюдном переулке он зашел в ворота за малым делом. Там его задержали какие-то люди с красными повязками на рукавах и свели в свой штаб.

— Да он не местный — из Риги, — сказал один из них, тщательно просмотрев все документы Чепцова.

— Спросить можно было, а то рассупонился в пяти шагах от уборной, — рассудительно добавил другой.

Сейчас Чепцов думал, что, если такой пустяк может вызвать подозрение, смеха тут мало.

Потом была встреча с Кумлевым там, на длинной скамье возле молельного дома баптистов. У резидента было плохое настроение, он, очевидно, недоволен тем, что Чепцов действует самостоятельно. Ну и черт с ним и с его амбицией. Но здесь произошел новый инцидент. Женщина — ненормальная какая-то — привязалась: почему они тут сидят, около ее церкви? Не получив ответа, она разразилась базарной бранью. Кумлев вдруг предложил немедленно разойтись и через час встретиться у главных ворот Смольного.

Чепцов подчинился, но потом, когда они встретились и вышли к Неве, потребовал от Кумлева объяснений.

— Женщина показалась мне подозрительной, я не мог рисковать ни собой, ни тем более вами, — сухо сказал Кумлев.

— Чекистка? — не поверил Чепцов.

— Вы совершите непоправимую ошибку, если решите, что они не умеют работать, — не сразу ответил Кумлев. — Один наш человек провалился перед самой войной только потому, что позволил себе позвонить по автомату в немецкое консульство.

— Этого не может быть! Сказки!

Кумлев промолчал. Потом, прощаясь, сказал:

— Я не считаю правильным ваш маневр с гостиницей, думаю, что вы уже вызвали к себе интерес…

Чепцов слушал подряд все передачи Ленинградского радио — известия, песни, объявления. Он не все понимал, но чем дольше сидел у репродуктора, тем тревожнее становилось у него на душе… Школьница читала свое письмо на фронт, отцу. Зыбким девчоночьим голоском она говорила взрослыми, серьезными словами, сообщала, как она вместе с матерью защищает свой дом от вражеских зажигалок, что она подала заявление на курсы медсестер и теперь будет мечтать только об одном — оказаться в воинской части, где служит отец… Вот Кумлев считает, что он, Чепцов, совершил ошибку с гостиницей. Может быть, но как без этого он мог проверить возможность попасть туда?.. Из черного бумажного круга репродуктора послышался низкий глухой голос. Женщина читала свои стихи о ненависти к врагу, о мести. «Святая ненависть», — несколько раз повторила она. Защелкал метроном. Чепцов приглушил звук.

В комнату вошла хозяйка.

— Почему город так спокоен? На что люди надеются? — спросил у нее Чепцов.

— Нас всех научили верить… — после долгого молчания ответила она.

— Во что? В бога? — насмешливо воскликнул Чепцов и спросил серьезно: — Чему вас научили верить?

— Ну, как чему? Что наше государство победить нельзя.

— Чье государство?

— Наше, Советское, какое же еще… — серьезно ответила Элеонора Евгеньевна.

Чепцов, как-то неопределенно соглашаясь, покивал головой и снова усилил звук в репродукторе. Там пели какую-то залихватскую песню…

На другой день он встретился с фотографом Геннадием Ивановичем Соколовым в кабинете Кумлева, в его кинотеатре. Начиналась проверка агентов.

Из зала, где шел фильм «Человек с ружьем», доносились стрельба, крики «ура». Чепцов невольно прислушивался к этим звукам. Перед ним сидел худощавый мужчина, прямо смотревший на него холодными серыми глазами.

— Приблизилось время решительных действий. Вы готовы? — спросил Чепцов.

— Наконец-то… — На сухом лице Соколова мелькнула тень улыбки. — Я ведь уже думал бог знает что — пошел на дело, подпись дал и… ничего.

— Что вы можете сказать о настроении в городе?

— Вам это важно? — удивленно спросил Соколов.

— Да, важно… — сухо ответил Чепцов.

— Их надо истреблять, и тогда появится то настроение, какое надо, — ответил Соколов, не отрывая взгляда от лица Чепцова.

Чепцов знал, что Соколов — сын раскулаченного владельца сыроварни, но такого заряда ярости не ожидал.

— Не придется ли истребить поголовно всех? — спросил он.

— Нет, — дернул головой Соколов. — Стадо есть стадо! Сегодня они боятся одного кнута, завтра покорятся другому.

— Стадо — это нечто стихийное, а город… город выглядит весьма организованным, — возразил Чепцов.

— Стадо. Стадо… — упрямо повторил фотограф.

Попытка Чепцова заставить его реально смотреть на действительность ни к чему не привела. Фотограф задумался и после долгого молчания сказал:

— Они меня ослепили… они… С тех пор, как они загубили моего старика, я в рот не брал их сыра, как увижу, хотя бы на витрине, вкус крови во рту, и знаю: надо скорей уходить… — Соколов стиснул тонкие губы. Чепцов вдруг вспомнил, что до сих пор еще не решился взглянуть на свои склады, около Невы за Александро-Невской лаврой, и на баню на Гороховой улице, на доходные дома. Это как в детстве, когда нельзя раньше срока посмотреть приготовленные тебе подарки.

— Приказывайте, я начну их истреблять первый, — услышал он резкий голос фотографа. — Я специально приберег несколько катушек пленки, чтобы снимать, как их будут вешать. Дождусь?

— Дождетесь, — тихо, дружелюбно ответил Чепцов и положил свою беспалую руку на длинные холодные пальцы фотографа: — А пока мы хотели бы получить от вас кое-какие фотографии…

Встреча с Соколовым подняла настроение, даже чувство опасности отступило куда-то. Чепцов не знал, что Кумлев специально для первой встречи приготовил фотографа.

В тот же день Чепцов с Кумлевым отправились на Васильевский остров, к священнику Анатолию Васильевичу Ромоданскому. Кумлев сразу хотел показать человеку Акселя, что дело здесь приходится иметь с очень разными людьми.

Домик, в котором жил священник, лепился к стене маленькой церкви, окруженной высокими домами. Дверь открыл сам хозяин, но Кумлев не вошел, остался ждать на улице.

Ромоданский — плотный, немного сутулый старик с белой бородкой под широким лицом — стоял посредине комнаты и выжидательно смотрел на Чепцова. В комнате было сумрачно, поблескивали золотые ризы на иконах, чуть освещенных в углу мигающим огоньком лампады.