Увертюра ветра (СИ) - Элер Алиса - Страница 67

   Что тебе сыграть, прекрасная Shie-thany? О деве-птице из края снов и далеких северных грез?

   Или о том, кто любил больше жизни, и готов был отдать все за нее? О любви, что дарила безудержное счастье - и сожгла сердце в огне?

   Или о том, по чьему пути идут ночь и зима, оставляя изморозь на палых листьях и кромку льда на зеркалах лесных озер? О том, кто вечно один, всегда один, отдает всего себя без остатка тем, кто его ненавидит и уже плетет ложь?..

   Или о...

   Я ласково провел по струнам, уже зная, что буду петь.

   То, что принес мне ветер...

   Мягкий перебор, вздох струн, - и голос, чуть хрипловатый на первых нотах; уже отвыкший от нот и песен.

   ...пальцы перебегают по грифу, и струны поют под ними - кажется, уже тогда, когда я только собираюсь их коснуться.

   Я не смотрю ей в глаза. Не зачем.

   Это песня и так ее, вся без остатка. Только ее.

   Когда последний отголосок серебряных струн затих, и пьянящее волшебство музыки отпустило меня, тишина упала на нас, как расшитый жемчугом полог. Шепотки ночного леса затихли. Беллетайн - хмельной, игривый, одуряющей безумием весенней ночи - замер, не решаясь перебивать тогда и заговорить теперь. Fae больше не кружили хороводов под сенью древ, не плескались в темных, словно сотканных из ночи, водах. Шум и смех, заливистый, пьянящим сумасшедшей радостью и восторгом, затих. Как затихла и музыка, вся остальная. Больше не гремели танцы, не прыгали через костры сбросившие груз тревог и условностей Shie-thany... На Лес опустилась тишина и какое-то робкое, трогательное молчание.

   Я уже тысячу раз проклял тот миг, когда согласился. О, об этом же только и можно мечтать: опозориться на весь Беллетайн!

   В кронах раздалось какое-то подозрительное шуршание. Я пригляделся и выругался.

   - И вы туда же! - зло воскликнул я, слишком раздосадованный и раздраженный, чтобы сдерживаться.

   Цветочницы, поспешно подобрав пышные юбки, затрепетали крылышками и затерялись в листве, удирая от гнева сказителя.

   Я был зол, обескуражен и смущен. Или, скорее, наоборот: смущен - и уже оттого зол и обескуражен. Гитара, которая еще недавно так нежно и ласково льнула к рукам, теперь жгла их воспоминанием о позоре. Я отложил ее - резко, небрежно, выплескивая раздражение. И тут же пожалел об этом, устыдившись, когда она глухо стукнулась о поваленный ствол и надрывно всхлипнула струнами.

   - Для меня, но не только мне, - тихо сказала Миринэ с какой-то необъяснимой, невыразимой горечью, которую я не мог понять ни в скупых словах, ни в темноте ее взгляда.

   Она порывисто поднялась. Небрежно стряхнула штаны от соринок, налипших трав... Я вскочил следом, чуть не уронив гитару. Чудом подхватив ее, не глядя пристроил ее рядом и только сейчас запоздало обернулся к Миринэ. Она уже стояла на краю поляне, странно смотря на меня.

   - Я провожу... - начал было я, но осекся.

   - Не стоит, - отрезала она. Глаза - больше не сине-лазурные, ясные и прозрачные, а темные, мятущиеся, как сердце шторма.

   ...она давно ушла, а все я смотрел ей вслед и никак не мог понять этих переменчивых, непокорных и непостоянных, глаз.

   ***

   - Я пойду.

   Камелия вскинула на меня взгляд удивленно расширившихся глаз. В нем так и читалось неверящее: "Как можно уйти с Беллетайна?"

   Легко, маленькая леди. Тем, для кого он пахнет не луговым медом, а горькой полынью, с привкусом дымных пожарищ - легко.

   - Но как же... - начала она, искренне расстраиваясь за меня. И такой забавной она была в своей смешной, искренней и детской заботе о других, что мне захотелось рассмеяться.

   ...Я нашел их на одной из затерянных в Лесу полян, среди круговерти танцев - неистовых, наполненных хмельной радостью и искренней простотой. Нэльвё и Камелия сидели рядышком на поваленном дереве, с кружками хмельного меда в руках, и о чем-то болтали. По счастливым, разгоряченным лицам было видно, что они только-только шагнули из круга танцующих. Я улыбнулся, заметив вплетенные в непривычную тугую косу девушки белые лилии. Кажется, маленькая леди, так непохожая в своей непосредственности на и на смертных, и на aelvis, покорила fae.

   - Но ведь Беллетайн! - наконец, закончила Камелия, потерянно взглянув на меня.

   - Для меня это грустный праздник, - вымученно улыбнулся я. И, помедлив, продолжил, зная, что она все равно спросит: - С ним связаны... плохие воспоминания.

   - Но разве что-то плохое может случиться в эту ночь?

   Как много в твоем голосе слепой детской веры, маленькая леди! Мне так не хочется ее разрушать, но еще больше - лгать.

   - Может, - губы болезненно искривились уже не в улыбке, а в какой-то болезненной гримасе. - Например, война.

   Я кивнул Нэльвё на прощанье и, не дожидаясь, пока девушка очнется и засыплет меня вопросами, чуждыми этой ночи и особенно в ней невыносимыми, стал проталкиваться к тропке, ведущей прочь из Леса. Поляну, тонущую в ало-охристых отблесках костра и густо-черном кружеве тени, расцвечивали всплески золота, зелени и сини. То края легких, невесомых, полупрозрачных юбок взметались за тонкостанными, заливисто смеющимися хозяйками, которых подхватывали и кружили в танце.

   ...Когда я, наконец, вырвался из круга, мне уже ничего не хотелось. Меня самого не стало. В душе поселились усталость - и пустота, будто ее выпили без остатка.

   Усталость - от Совета и тянущегося за ним Долга, от вывернувшей душу, ковавшейся из нее песни. От Миринэ - такой близко-далекой, недосягаемой и вдруг чужой. От Беллетайна, в котором я, кажется, уже никогда не смогу слышать перезвоны серебряного смеха...

   Я сам не заметил, как вышел из Леса на тонкую, изменчивую, тонущую в шумящем море трав тропку. А когда заметил - вдруг остановился и вскинул голову к небу.

   Звездная ночь обнимала меня со всех сторон туманной взвесью созвездий и ослепительной россыпи звезд. Бесконечно вокруг меня, не злая и холодная, а теплая, дышащая сладковатым, дурманным ароматом луговых трав, укрывавшая от невзгод и потерь... А я вновь вглядывался в этот бездонный колодец, в бесконечно глубокое, бескрайнее море, сам не понимая, зачем. Вглядывался, как раньше, в детстве... и потом - каждую ночь.

   Я вглядывался в звездное небо, не мигая, как будто хотел отыскать, увидеть в нем что-то непонятное, неясное, но невозможно важное, без чего моя жизнь не будет стоить и лунный грош... Вглядывался до боли, до рези в глазах, боясь моргнуть - и спугнуть.

   И резко выбросил руку вверх и вперед, словно стараясь дотянуться до искристого небосвода. Но тщетно: бездна - ясноглазая и прекрасная - отпрянула с тихим смешком ветра.

   Кто-то другой, незнакомый, но вдруг ставший мной, тихо прошептал:

   - Где ты, моя звезда?..

   ...и на секунду - на одну-единственную секунду до того, как я сморгнул, не выдержав долгого взгляда - мне показалась, что где-то далеко, высоко, в той выси, до которой ни за что не дотянуться, ослепительной искрой вспыхнула та, что я так долго искал...

   ***

   Звездное небо дрожало, точно робкое отражение на черной глади озера. Далекие горы, острыми шпилями пронзающие ночь, темнели вдали. Конь, пущенный в галоп, стремительной тенью взлетал по пологим холмам, топча поросшие вереском склоны, и перемахивал через узкие, верткие и петляющие ручейки, взметая вихри холодных брызг. Равнины и заливные луга ложились под его копыта волнами колышущегося, слабо шепчущего разнотравья. Лес, величественный и молчаливый, простирался по левую руку, все отдаляясь, удаляясь с каждым шагом, с каждым рывком, пока не исчез совсем. Дивный серебряный перезвон колокольчиков, трепещущих под маленькими пальчиками цветочных фей, плыл над долиной. Ветер, то налетающий, то опадающий взметал тяжелый плащ, вплетался в исполненную древнего, как мир, волшебства мелодию пронзительной плачущей скрипкой. Сквозь слабый шелест, с которым Фиора несла свои антрацитово-черные воды, едва проступали нечеловечески прекрасные, пронизанные тихой извечной грустью напевы водных fae. Молодая луна серебрила круп коня, его белоснежную гриву, черный с серебром плащ всадника и темные с нитями ранней седины волосы. Ночь улыбалась из ясной головокружительной выси и рассыпала искорки звезд. Падая, они вспыхивали на мгновение - и ослепительным росчерком срывались вниз, пронзая небосвод...