У последней черты - Арцыбашев Михаил Петрович - Страница 36

Мишка, сидевший рядом с Михайловым и смотревший в сторону реки, вдруг вздрогнул, заерзал на месте и покраснел. Невольно следуя по направлению его взгляда, Михайлов оглянулся и почувствовал, как, мгновенно потушив все мысли, кровь стукнула ему в голову.

Между белыми стволами березок отчетливо, как на картине, была видна песчаная отмель, гладь реки, розовевшей в последних лучах солнца, красное платье Женечки, брошенное на песок, и она сама, совершенно нагая, во весь рост стоявшая на берегу.

Должно быть, она не знала, что ее видно, и спокойно стояла на песке, легко озаренная солнцем вечерним, видная от черных волос, скрученных на затылке, до кончиков розовых пальцев ног, легко стоявших у самой воды. Тонкие белые руки были закинуты за голову, пальцами запутавшись в черных волосах, гибкая, с мягкой сладострастной линией посредине, спина была выгнута в легком и красивом усилии, а голова откинута, как будто она загляделась на что-то далекое на том берегу.

Михайлов почувствовал, что все темнеет и сдвигается кругом, все исчезает и остается перед глазами, воспалившимися от мгновенного возбуждения и восторга, только она одна — голая розовая женщина с черными волосами на гладкой песчаной отмели.

Он опомнился, почувствовав, что на него смотрят. Черные мрачные глаза Арбузова с каким-то странным выражением смотрели на него.

— Ишь, засмотрелся художник! — сказал он громко, точно для того, чтобы все услыхали.

Михайлов вспыхнул. Что-то обидное почувствовал он в голосе Арбузова, почему-то стало противно, что все увидят ее.

Но когда Краузе и Тренев, следуя за его глазами, оглянулись, уже никого не было на берегу. Тихо погасая, темнела река, успокаивались круги на воде, и туманился дальний берег. Солнце село.

Скоро показалась Женечка. Она шла уже в своем красном платье, розовая от холодной воды, улыбающаяся. От нее пахло свежестью, и в широкий вырез платья видна была верхняя часть освеженной упругой груди, мягко исчезавшей в красной материи.

— Ах, как хорошо здесь купаться, если бы вы знали! еще издали весело кричала она. Чаю мне, чаю! Умираю от жажды…

Ей дали стакан. Евгения Самойловна пила его мелкими глотками, низко нагнувшись к столу и исподлобья смотря на всех черными влажными глазами.

— О чем вы тут спорили так громко? — спросила она.

— О судьбе человечества! — иронически ответил Чиж и насмешливо оглянулся на Наумова.

— Ну, о человечестве! — засмеялась Евгения Самойловна. — Это слишком громадно!.. Давайте лучше спорить о своей судьбе… Вы знаете, моя мать была цыганка… я гадать умею!.. Хотите, погадаю?

— Я вам сам погадаю! — возразил Давиденко. — Давайте руку.

— А вы умеете?

— Да уж умею, коли берусь! сказал студент, беря ее маленькую розовую руку с отточенными маленькими нитями. Все невольно стали смотреть на эту крошечную розовую ладонь, на которой пухло и мило виднелись какие-то забавные линии.

— Замуж не выйдете, — тоном прорицателя говорил Давиденко, хмурясь, — проживете до ста лет… любить будете… мужей у вас будет…

— Как мужей! — хохоча, крикнула Женечка. Вы же сказали, что я не выйду замуж!

— Так то замуж, — с невозмутимым хохлацким акцентом возразил Давиденко. — А мужей будет у вас… раз! два! три… четыре… семь… десять… пятнадцать… двадцать два…

— Это дерзость! — вырвала руку и захохотала как безумная Женечка.

— А хиба я виноват, когда линии так показывают!..

Длинный корнет Краузе подошел к молчаливо шагавшему по лужайке Наумову.

Уже темнело, и костер, прежде только дымивший, бросал неровный скачущий свет на нижние ветки задумавшихся березок. В этом неровном красном отблеске длинное бледное лицо корнета, казалось, гримасничало одной, красной, половиной лица.

— Будьте так добры, — холодно сказал он Наумову, — мне бы очень хотелось подробнее поговорить с вами о вашей идее.

Наумов вторично пытливо взглянул на него и о чем-то подумал.

— Что именно угодно вам знать? — твердо спросил он.

— Не теперь. Потом… — возразил корнет и отошел.

Наумов задумчиво посмотрел ему вслед.

Все темнело и темнело. Березки слились в одну жуткую массу, и безобидная веселая рощица сдвинулась дремучим темным лесом. Странно мелькали освещенные лица у столов, черные силуэты заслоняли свет свечей, бледно горевших в стеклянных колпачках.

Евгения Самойловна бегала по лужайке, хохоча, звонко вскрикивая, дразня мужчин. В тени ее красное платье становилось черным, на свету костра вдруг вспыхивало кровавым пятном. Смех и шутки далеко разносились в тихой роще.

— Смотрите, смотрите! — закричал откуда-то из темноты Мишка.

С крутого берега, где он стоял, видны были костры на деревне. Через реку доносились голоса. Что-то пели, и песня отсюда казалась красивой и грустной. Какие-то черные тени мелькали на далеком пламени костров, и огни то исчезали, то вспыхивали яркими звездочками.

— Что это такое? Ах, как красиво! — вскрикнула Евгения Самойловна, подбежав к самому краю обрыва.

Отблеск дальних костров через темную, казавшуюся холодной и странно большой реку чуть освещал ее красное платье и блестящие черные глаза на белом лице.

— Да сегодня Купала! — вспомнил Давиденко. — Давайте и мы через костры прыгать!.. Мишка, вали!..

— Нет, знаете что… — повелительно и звонко кричала в темноте Женечка. — Вот если бы пойти на деревню… я никогда не видала… огней Ивановой ночи!..

— Прыгайте через реку! дурашливо предложил Давиденко. — Ну, раз… два…

— На пароме можно, — предложил Арбузов мрачно. — Тут паром есть.

— Идемте, идемте… миленький… Я вас любить буду! — схватилась за его руку Женечка в решительном восторге.

— Смотрите ж, любите, — мрачно улыбнувшись, сказал Арбузов. — Павел! — крикнул он на всю рощу. — Зови паром.

Слышно было, как кучер, обрываясь и булькая в воде песком и мелкими камешками, спустился к реке.

— Па-ром… Да-вай па-ром! — закричал он где-то внизу.

— О-ом… ом… — заголосило далеко по реке.

— Давиденко, а ну, ты! — предложил Мишка. Громадный студент подошел к краю обрыва, приложил обе руки ко рту и заорал так, что загудело на том берегу.

— Гоп-топ!.. Бувай, бувай!..

— А ну вас… оглушите!.. — хохотала Женечка.

— Ай-ай-ай! — голосило где-то звонкое перепуганное эхо.

— Голосина! — с мрачным одобрением заметил Арбузов.

На том берегу продолжали тихо петь, мелькали и исчезали огненные языки. Река безмолвно и темно веяла холодом простора и загадочной силы. Что-то черное отделилось от берега и медленно стало пересекать, как будто посветлевшую воду.

— Какой страшный! сказала Евгения Самойловна.

Паром чернел все больше и, как будто не двигаясь, все рос и рос, а полоса светлой воды между ним и берегом становилась все уже. Заскрипел канат, и послышались грубые переклики паромщиков-мужиков.

Стали спускаться к воде. Евгения Самойловна, хохоча, чуть не свалилась с откоса.

— Держите меня… упаду! — кричала она.

— Давайте руку, — басил невидимый Давиденко и лез на нее, как медведь.

— О, чтоб тебя! — где-то вскрикнул Тренев и, должно быть, съехал вниз, потому что посыпалась земля и забулькали в воде камешки.

Черная масса парома, скрипя, качалась у берега. С хохотом, шутками и остротами взобрались на трухлявые, качающиеся под ногами доски. Черные безличные мужики налегли на канат. Паром заскрипел, и между ним и берегом, все расширяясь и расширяясь, показалась светлая полоса воды.

А мы не утонем? — спрашивала Евгения Самойловна, с жутким любопытством глядя на холодную бездну, колебавшую красные отблески костров, и синие, крутящиеся в глубине звезды.

Все громче и громче слышалось пение, и уже можно было разобрать нелепые и поэтичные слова малороссийской песни. Гудели басы, и высокий бабий голос заливисто забирал все вверх. Костры горели ярко, выбрасывая свирепые языки, и розовые хаты стояли на берегу, глядя в темную воду.

Когда компания подошла к самым кострам, пение вдруг смолкло. Десятки странных от огня лиц со всех сторон смотрели на господ, неведомо откуда появившихся, и отовсюду из мрака блестели любопытные, даже как будто враждебные, глаза.