Златовласка - Макбейн Эд - Страница 8

Вода в чайнике закипела.

Я приготовил чашку растворимого кофе и вышел на воздух – туда, где множество небольших причалов выдавались в канал, окруженный по обеим сторонам домами. Солнце только всходило. Ночной ветер разогнал все, что душило его; день обещал быть ясным и солнечным. Я прошелся по влажному от утренней росы газону. «Болтун» был пришвартован к причалу, и один из его фалов хлопал по алюминиевой мачте и поднимал при этом страшный треск. Я забрался на борт и закрепил трос. Шум сразу же прекратился. Я назвал катер «Болтуном», несмотря на сопротивление Сьюзен. Он обошелся в семь тысяч долларов, что было совсем неплохо для двадцатипятифутовой[12] посудины, в которой с удобством размещалось четыре человека. Стояла тишина. Потом стало слышно, как где-то неподалеку завели автомобиль. Я посмотрел на часы. Было без пятнадцати семь. Калуза просыпалась.

Я вернулся в дом и прошел в спальню. Сьюзен все еще спала: волосы разметались по подушке, правая рука согнута в локте, простыня зажата между ног. Джоанна принимала душ. Слышен был плеск воды. В спальне у нее приглушенно звучало радио – постоянный рок-н-ролл. Она включала его каждое утро, едва вылезала из постели. Как будто не могла прожить без музыки ни часа. Мне иногда хотелось, чтобы она включала радио на полную громкость – просто для разнообразия. А то через стену приходилось слушать монотонный гул бас-гитары без хоть какого-нибудь намека на мелодию.

Я хорошо отдохнул, но не знал, какие нагрузки предстоят в течение дня. К тому же у меня было ощущение, что вместо теннисного клуба Калузы мне следует ехать в контору. Однако я не думал, что Джейми будет на ногах задолго до полудня, и не видел повода к тому, чтобы ровно в девять сидеть за столом и ждать его звонка. В любом случае я буду в конторе в девять тридцать, от силы в десять часов… Итак, я все-таки решил поехать на теннис, прошел в нашу со Сьюзен ванную, снял халат и включил душ. Намыливаясь мылом, которое Сьюзен купила во время нашего путешествия по Англии прошлым летом, мылом, которое она просила не оставлять в мыльнице, так как оно моментально таяло и было страшно дорогим, я наблюдал струйки пены, бегущие по моей груди, животу и паху, и думал только об Эгги…

Теннисный клуб Калузы претерпевал реконструкцию в течение шести или семи месяцев и наконец начинал приобретать благообразный вид. Он обещал быть больше и величественнее, чем прежде, но пока что повсюду высились штабеля досок, стояли ведра с гвоздями, валялись рулоны рубероида, а деревянные козлы обозначали границу опасной зоны. Марк Голдмен уселся на одни такие козлы, даже скорее просто облокотился на них, скрестив ноги и положив на колени ракетку. Увидев меня, он посмотрел на часы.

– Думал, ты никогда не придешь, – заметил он. Каждый раз, когда он так говорил, я автоматически взглядывал на собственные часы. А говорил он так каждый понедельник. Прежде чем выйти из машины, я уже бросил взгляд на часы на панели управления, и они показывали без трех минут восемь. Когда я шел через стоянку, на моих часах было без двух минут восемь. Но в тот момент, когда Марк произнес свою излюбленную фразу, повторяемую исправно каждый понедельник с тех пор, как мы начали играть вместе, я опять посмотрел на свои часы как последний кретин.

У Марка были вьющиеся черные волосы, темно-карие глаза и усы, которые он начал отращивать месяца два назад. Когда он взялся за это дело, то сообщил, что это то, чего ему не хватало. Он говорил, что усы сводят юных девиц с ума. Для Марка это было важно, потому что ему было сорок восемь и он был холостяк. Если бы он не смог сводить с ума юных девиц, так кого тогда ему оставалось сводить с ума – матрон, что ли, в возрасте сорока? Нет, все эти годы он оставался удачливым холостяком, потому что старался держаться в русле.

– Поток, Мэтт, – говаривал он. – Если хочешь в чем-нибудь преуспеть, должен придерживаться общего русла. Усы сейчас – это крик моды. Ни одна девица моложе тридцати и не взглянет даже на безусого мужчину.

– А на усатого, ты говоришь, взглянет? Всего лишь? – интересовался я.

– Умники никому никогда не нравились, Мэтт, – отвечал он и грозил мне пальцем.

И на этот раз он разбил меня в пух и прах.

Вместо того чтобы дать фору человеку с забинтованной правой рукой, он играл еще лучше, чем когда-либо. Его подачи были сокрушительными. Мяч пролетал низко над сеткой, затем ударялся в землю и отскакивал высоко вверх и влево с подкруткой. Из-за травмы локтя я не мог реагировать на такие броски без того, чтобы не кривиться от боли. Большинство моих ударов представляло собой беспомощные свечки, при которых мяч взлетал высоко в воздух, а за сеткой его уже поджидал Марк и с силой вколачивал в землю. Когда же мне удалось отразить одну из его подач более или менее прилично, Марк сокрушил меня серией перекрестных ударов, изящных топспинов, головокружительных свечек и кошмарных ударов с лета, которые запросто снесли бы мне голову, если бы я вдруг встал у них на пути. Он выиграл первый сет со счетом 6:2, а второй со счетом 6:0. Когда он спросил, не хочу ли я сыграть третий, я ответил, что он жестокий и бессердечный ублюдок, который не преминул выиграть, пользуясь тем, что я калека.

– У тебя повязка не там, где надо, – небрежно заметил он. – Если у тебя поврежден локоть, то и следует носить ее на локте, а не на кисти.

– Ты не прав, – возразил я, – именно движение кисти вызывает боль в локте.

– Кто тебе об этом сказал?

– Врач.

– Что за врач?

– Доктор Купер, он ортопед.

– Он не разбирается в травмах рук при теннисе, – сказал Марк. – Я впервые повредил локоть, когда мне было всего шестнадцать.

– И что ты делал?

– Соорудил на локоть тугую повязку и отправился на крышу с девушкой по имени Жизель. Жизель-то уж точно знала, как лечить теннисные травмы. Если бы она была сейчас в Калузе, она в мгновение ока вправила тебе твой локоть.

– Но на самом-то деле лечить надо не локоть, а кисть!

– Старушка Жизель вылечила бы и кисть тоже.

Было минут двадцать десятого. Мой полный разгром занял немногим более часа. Там, где корты в более ранние часы были заполнены исключительно мужчинами, теперь начинали играть женщины. Они направлялись по дорожкам, обсаженным кустами, к свободным кортам. Несколько кортов уже мыли, и к шипящему звуку спринклерных струй примешивался ритмичный стук мячей – подача и возврат, подача и возврат. Утро было прохладным, в кронах деревьев, окружающих корты, шумел легкий ветерок. И вдруг до меня дошло: что-то изменилось. Или скорее… ничего не изменилось, и в этом было все дело! Все осталось по-прежнему.

С таким же успехом сегодня могло быть прошлым понедельником. Или позапрошлым. Не было взволнованной толпы, и совершенно не было заметно, что кто-то знает о том, что прошедшей ночью совсем недалеко отсюда была заколота женщина с двумя детьми. По правде говоря, в Калузе время от времени случалась поножовщина или стрельба, но они являлись результатом разборок в барах, причем в редчайших случаях. Такое убийство было у нас редкостью. Единственное, которое я смог припомнить за три года, что я жил здесь, произошло на Стоун-Крэб. Дело Хауэлла. Разговоры об этом преступлении будоражили город в течение нескольких месяцев. Но этим утром, казалось, единственными людьми, кто хоть что-то знал об убийстве на Джакаранда-Драйв, были те, кто находился в доме Джейми прошлой ночью. Меня внезапно бросило в дрожь: ведь где-то неподалеку был убийца.

– Причиной, по которой теннис стал таким популярным видом спорта, – заметил Марк, – является то, что он дает женщинам законную возможность демонстрировать свои трусики. Если бы женщинам пришлось играть в длинных юбках, они тут же подтянули бы их вверх. Потому что, когда женщина собирается подавать или наклоняется, чтобы отразить удар, весь мир имеет возможность лицезреть ее трусики и оценить ее прелестный зад. И это замечательно. У вас найдется время для чашки кофе, господин адвокат, или вы должны срочно ехать защищать Сакко и Ванцетти?