Вдовы - Макбейн Эд - Страница 47

Управляющего отделением Банковской и Трастовой компании в Айсоле на Джефферсон-авеню звали Эвери Грэнвиллом. Лет пятьдесят, с залысиной. Одет в коричневый летний костюм из ткани «тропикл», строгую бежевую сорочку, но с кричащим галстуком в зелено-оранжевую полоску. С сосредоточенностью археолога, изучающего подозрительный свиток папируса, он тщательно исследовал бумагу, обрамленную фиолетовым бордюрчиком, и, взглянув на нее еще раз, сказал:

— Да, это одна из наших оберток.

И очень приветливо улыбнулся, словно только что одобрил выдачу кредита.

— Что значат буквы «Н.А.»? — спросил Браун.

— Национальная ассоциация, — пояснил Грэнвилл.

— А вот эти «В.Л.»?

— Венделл Лоутон. Один из наших клерков-кассиров. У каждого кассира своя печать.

— Почему? — спросил Браун.

— О, потому что он ответственен за все, что напечатано на обертке, — сказал Грэнвилл. — Личная печать кассира свидетельствует, что именно он считал эти деньги. В обертке могут быть пятьдесят, сто, пятьсот долларов. Кассир отвечает за них.

— Стало быть, если на этой обертке значится...

— Да. Так ведь и напечатано. А фиолетовая рамка подтверждает сумму. Фиолетовый цвет сопутствует двум тысячам.

— Значит, эта лента...

— Мы называем ее оберткой.

— Ладно. Эта обертка была одноразово обмотана вокруг двух тысяч.

— Да, у нас есть обертки и для меньших сумм, разумеется, но эта двухтысячная.

— Какие самые большие?

— Эта — высшая. Обычно в такой пачке стодолларовые банкноты. У всех оберток разные цвета. Для тысячи — желтая, для пятисотдолларовых — красная. И так далее. В каждом банке по-своему, у всех своя кодовая окраска.

— А вот эта дата здесь...

— Ее тоже штампует кассир. Сначала ставит личную печать, свидетельствующую о сумме, а потом использует круглую, с меняющимися цифрами, для даты.

— Я так полагаю, это значит, что...

— Да, девятое июля. Печать как бы съемная, знай только вставляй нужные даты, так удобнее.

— Мистер Лоутон сейчас здесь?

— Полагаю, да, — ответил Грэнвилл, взглянув на часы. — Но час уже поздний, он сейчас подбивает балансовый отчет.

Часы на стене показывали без десяти минут четыре.

— Нам вот что интересно узнать, сэр, — сказал Браун. — Кто мог снять со счета две тысячи долларов девятого июля. Ведется ли запись операций с наличными?

— Послушайте, джентльмены...

— Это очень важно для нас, — заметил Браун.

— Это может касаться убитой женщины, — добавил Карелла.

— О, поверьте, я был бы счастлив помочь. Но... — Он снова взглянул на часы. — Это означало бы проверку всей кассовой ленты Венделла за тот день и...

— А что это такое, — спросил Карелла, — «кассовая лента»?

— Принтерная запись всех трансакций, проведенных за его окошком. Она несколько похожа на калькуляторную.

— И на ленте зафиксирована такая выдача? Две тысячи наличными?

— Да, да, конечно, это было сделано. Но, вы же видите... — Опять посмотрел на часы. — Кассир может провести до двухсот пятидесяти операций ежедневно. И сейчас рыться в них...

— Да, но выдача такой суммы не совсем обычная вещь?

— Что вы! Всяких выдач бывает каждый день полно.

— Именно — двух тысяч? — скептически заметил Карелла. — Да еще наличными!

— Послушайте...

— Можно нам взглянуть на ленту, мистер Грэнвилл? — попросил Браун. — Когда ваш кассир подобьет бабки.

— Он занят сейчас балансовым отчетом, — поправил Грэнвилл и вздохнул. — Предполагаю, что можно будет заняться...

Венделлу Лоутону было под тридцать. В легком голубом блейзере, белой рубашке и красном галстуке, он выглядел не то как телекомментатор, не то как служащий Белого дома. Он подтвердил, что это, точно, была его печать на обертке, но подчеркнул, что с такими суммами имеет дело повседневно и от него трудно ожидать, чтобы он четко вспомнил, кому, в частности, выдавал эти две...

— Мы так понимаем, — сказал Карелла, — что есть принтерная лента.

— О да, да, есть, — подтвердил Лоутон, но тут же поглядел на часы. Карелла подумал, что он таки изрядно потрудился за этот день.

— Тогда, быть может, мы взглянем на запись...

Лоутон пожал плечами.

— Видите ли, — произнес Браун, — мы расследуем убийство.

Оскал Брауна был воистину убийственным.

Ленты Лоутона хранились в закрытом ящике под кассовым окном. И печать была в ящике. Он открыл его и стал копаться в том, что назвал «подстраховочными» копиями. В конце концов Лоутон отыскал ленту от 9 июля. В тот день Лоутон проделал двести тридцать семь операций с наличными. Но среди них не было ни одной на сумму две тысячи долларов. Однако одна запись оказалась довольно пикантной.

Принтер «выдал» ленту с датой и временем, потом такое:

113-807-40 162 77251

Вз. Сч. 2400 долларов.

— Первая группа цифр — номер счета, — объяснил Лоутон, — затем номер отделения и мой личный номер.

— А для чего буквы «Вз. Сч.»? — спросил Браун.

— Взятие со счета сбережений. Клиент взял со своего сберегательного счета две тысячи четыреста долларов. Похоже на то, что я выдал ему две тысячи в обертке и четыре сотни отдельными банкнотами.

— Вы можете установить номер счета...

— Да.

— И назвать клиента?

— Если разрешит мистер Грэнвилл.

Мистер Грэнвилл сказал, что разрешает.

Когда компьютер выстукал данные, Лоутон сказал:

— О да.

— Что «о да»? — спросил Браун.

— Он снимает каждый месяц наличными по две тысячи четыреста. С марта.

Клиентом оказался Томас Мотт.

Он не мог взять в толк, о чем они говорили.

— Тут какая-то ошибка, — произнес он.

Все они так говорят...

— Нет, — сказал Карелла, — ошибки здесь нет.

Они стояли в центральном проходе антикварной лавки на Дриттел-авеню. Большие немецкие «дедушкины» часы пробили шесть. Опять шесть вечера. Мотту явно пришлось не по вкусу, что они заявились к закрытию магазина. Сегодня никому не нравится, если их задерживают после работы. Но детективы были на ногах с семи утра.

— Вы должны помнить, что сняли наличными две четыреста в этом месяце. Не так ли? — спросил Карелла.

— Ну да, но это было чрезвычайное обстоятельство. Один человек принес уникальную кружку и хотел получить только живыми деньгами. Он даже не представлял, что имел в руках, наверное, где-нибудь украл. Я и пошел в банк...

— В двенадцать двадцать семь пополудни, — проявил осведомленность Браун.

— Около того, — сказал Мотт.

— Это и на принтерной ленте значится, — добавил Браун.

— Тогда — точно, — согласился Мотт.

— А что это за тип с уникальной кружкой? — спросил Карелла.

— Убежден, что у меня должно быть записано в дневнике.

— Тогда я изъявляю желание, чтобы вы это нашли для нас, — сказал Карелла. — И пока вы этим занимаетесь, то заодно и взгляните на отметки о снятии денег в банке первого июня, второго апреля, а в марте это было...

— Я ничего с точностью не помню, — заявил Мотт.

— Но принтер же не врет. — Браун обольстительно улыбнулся. — Снимать деньги вы начали в марте.

— По две четыреста каждый месяц.

— Помните?

— Ну уж если вы это упомянули...

И так они тоже все говорят...

— Я помню, что брал такие суммы ежемесячно. При чрезвычайных обстоятельствах и оказиях. Кружка Уильяма и Мэри.[9] Уникальная вещь.

— Ах-х, — вздохнул Браун.

— Что же, тогда это многое объясняет, — сказал Карелла.

— Но не объясняет, — вставил Браун, — как двенадцать тысяч долларов очутились в шкатулке Сьюзен Брауэр.

Мотт часто заморгал.

— Да, Сьюзен Брауэр, — сказал Браун, ослепительно улыбаясь.

— Вы такую помните? — спросил Карелла.

— Да, но...

— Она сюда то и дело заходила. Помните?

— И была здесь девятого июля. Помните?

— Взглянуть на стол дворецкого, про который вы ей говорили...

— Да, конечно, помню.