Честь и бесчестье нации - Бушин Владимир Сергеевич - Страница 77

Итак, вопреки ретропрогнозам и экс-ожиданиям Радзинского не русские ударили по немцам, а немцы по русским. И когда же и как это произошло? Казалось бы, что за вопрос! Кто же этого не знает! Тем более писатель-историк. Но Радзинский всегда Радзинский, какого вопроса он ни касался бы. И мы у него читаем: "Гитлер начал свой поход…" Он не в силах сказать "вторжение", "нападение", "агрессия", он говорит деликатненько — "поход". Словцо вполне уместное не только в рассказе о войне, но и в таких изречениях, как "поход в театр", "поход туристов", "поход по грибы" и т. п. Так когда же начал Гитлер поход за русскими опятами? Уверяет, что "день в день с Наполеоном". Да неужто крайне суеверный Гитлер решил отведать наших грибков в один день с Наполеоном, который этими грибками отравился? Разумеется, нет. Наполеон вторгся в Россию 12-го, по новому стилю 24 июня, а Гитлер, как известно, 22-го.

Дальше, опираясь, видимо, на воспоминания своих родителей, историк пишет: "Уже в первые дни войны обстановка паники и ужаса пришла в Москву". Гораздо, правильнее было бы сказать не "в Москву", а "в дом 4-А, квартиру 5 по Старо-Пименовскому переулку". Там четырехлетний Эдик жил с папой-сценаристом и мамой-маникюрщицей. Автор умалчивает о том, каковы были проявления паники и ужаса в родной семье, и мы можем лишь предполагать: уже 23 июня папа ринулся на Курский вокзал за билетами в Ташкент, а мама помчалась на рынок, чтобы продать маникюрный набор и купить мешок соли. Но о панике в Москве сочинитель ничего не утаивает и режет правду-матку: "На окнах маскировка, фонари не горят". Да, так и было. И конечно же это доказательство полной прострации по причине ужаса. Поди, цивилизованные парижане и благородные лондонцы в 1939 году не допустили ничего подобного. Плевать они хотели на все немецкие "юнкерсы" и "мессершмитты". Поди, Елисейские поля и Пикадилли как ни в чем не бывало сверкали огнями…

Рисуя жуткую картину первых дней войны в Москве, баталист не обошел, разумеется, и темы народного ополчения: "Запись была объявлена добровольной, но отказавшихся записаться обливали презрением и обещанием расправиться". Это кто же обливал презрением? Кто грозил? И кому? Ни одного примера автор не приводит, ни одного имени не называет, и нам опять не остается ничего другого, как предположить: это папу Радзинского облил презрением сосед по квартире, когда узнал, что папа уже 23 июня купил билеты до Ташкента, это маме Радзинского грозили судом, когда увидели, что она скупает соль и спички.

Но вот не предположения, а конкретный исторический документ тех самых первых дней войны — письмо, напечатанное в "Известиях" 4 июля 1941 года, на другой день после великой речи Сталина по радио:

"Вчера я подал заявление о зачислении меня добровольцем в народную армию по уничтожению фашизма… Я иду защищать свою страну и готов, не щадя ни жизни, ни сил, выполнить любое задание, которое мне поручат. И если понадобится, то в любой момент — с оружием в руках или с заостренным творческим пером — я отдам всего себя для защиты нашей великой Родины, для разгрома врага, для нашей победы".

Как видим, нет в этом документе эпохи ни страха и ужаса, ни паники и прострации, ни малейших следов понуждения, а только любовь к Родине и готовность умереть за нее. Автор этого письма — великий русский советский композитор Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Тот самый, которого ныне бесстыжие гробокопатели Евгений Пастернак и Николай Сванидзе пытаются изобразить глубоко замаскированным антисоветчиком и жертвой тоталитаризма, страдальцем советского строя… Конечно, на фронт Шостаковича не пустили, но залепить свою оплеуху фашизму, прогремевшую на весь мир, он сумел — гениальной Седьмой симфонией.

Но, может быть, папу Радзинского облил презрением и грозил ему чем-то неведомым, но жутко страшным вовсе и не безымянный сосед по квартире, как мы подумали было, а сам народный комиссар обороны? Кстати, кто в годы войны занимал этот пост? Наш эрудит пишет: "Вместо Тимошенко Сталин делает наркомом обороны Жукова". Непостижимо! Поистине невежество без берегов. Человек пишет о войне и не знает, кто был тогда наркомом обороны! Да ведь им в самые отчаянные первые дни войны стал согласно Указу Президиума Верховного Совета от 19 июля 1941 года сам Сталин. Жуков же — запиши, Эдик! — в начале войны возглавлял Генштаб, при создании Ставки Верховного Главнокомандования стал ее членом, потом — заместителем Верховного Главнокомандующего, попеременно командовал многими фронтами, порой являлся представителем Ставки.

Крайне любопытно, знает ли историк, что Волга впадает в Каспийское море? Есть веские причины сомневаться. Впервые я подумал об этом, когда прочитал у него, что Деникин с юга двинулся на Москву, чтобы там соединиться с Колчаком, который в то время уже был разбит под Самарой. Невольно закрадывалось подозрение: знает ли писатель, где находится Самара? И вот еще один географический пассаж: "1 декабря 1941 года Гитлер начинает наступление на Москву: его солдаты уже прошли более полутысячи (!) километров — что им жалкие два десятка!" Из этого видно, что автор считает, что от нашей западной границы 1941 года, допустим, от Бреста до Москвы всего лишь примерно километров 520–550. Эдик, запиши: в два с лишним раза больше. В другом месте он уверяет, что от Смоленска до Москвы "всего 200 километров". Спросил бы хоть у голодных атомщиков Смоленской АЭС, которые летом 1997 года, когда Радзинский паясничал на телевидении с очередными игривыми байками о Екатерине Второй и Казанове, прошагали пешком за своей многомесячной зарплатой от родного города до столицы, где их встретил тоже байками паяц Немцов. Так вот, атомщики сказали бы: "И тут соврал ты почти в два раза". Как наглядно показывает это его полное безразличие к стране, где родился, вырос, попал в писатели…

Что ж, картина первых дней войны в столице Радзинскому ясна и понятна, как бородавка на собственном носу. А что ему видится на фронте? Вещает с уверенностью очевидца: "Войска Красной Армии оказались беспомощны. Армия стремительно отступала, катилась к Москве…" Если уж так и катилась, то почему же вслед за ней на своих мощнейших моторах за какие-нибудь два-три месяца не докатился до Москвы непобедимый вермахт? Ведь у него было такое колоссальное техническое превосходство над Наполеоном, который уже 15 сентября ночевал в Кремле. Нашему мастеру по тайнам и загадкам мировой истории ни за что в жизни не разгадать эту загадку истории своей родины. А немцы, как и мы, разгадку знают. Знал, в частности, и Типпельскирх, знакомый Радзинскому немецкий генерал. Вот она в его изложении: "Русские отходили на восток очень медленно и часто только после ожесточенных контратак против прорвавшихся вперед немецких частей… Это был противник со стальной волей. Русские держались с неожиданной (для Радзинских. — В. Б.) твердостью и упорством, даже когда их обходили и окружали… Противник показал совершенно невероятную способность к сопротивлению. Он понес тяжелые потери не только летом 1941 года, но и во время зимнего наступления. Но все это не могло сломить стойкости Красной Армии". Вот она, свистун, разгадочка русского чуда образца 1941 года.

А что в это время делал Сталин, как вел себя? Разумеется, сообщает нам историк, он ничем не отличался ото всей столицы, охваченной ужасом, и от армии, опрометью бежавшей от немцев: "В первые дни войны, согласно стойкой легенде, Сталин, потрясенный гитлеровским нападением, совершенно растерялся, впал в прострацию, а затем попросту уехал из Кремля на Ближнюю дачу, где продолжал пребывать в совершенном бездействии". Да, эта "легенда" хрущевского изготовления очень стойко — аж до самой его смерти — держалась в портативной черепной коробке главпуровского историка Волкогонова; она, поди, до сих пор гнездится и в мозговых извилинах драматурга Михаила Шатрова, по данным справочника "Евреи в русской культуре", удравшего в Америку. По телевидению говорливый Эдвард с наслаждением повторил: "Есть общеизвестная версия, что нападение немцев повергло Сталина в шок, он был совершенно растерян, предался панике и в первые дни бежал из Кремля…" Даже не уехал, а бежал! И куда — на Ближнюю дачу, т. е. в Кунцево, которое, как известно, — запиши, мыслитель! — находится к западу от Москвы. Иначе говоря, человек был в такой панике, что бежал очертя голову навстречу наступавшим немцам. Подумать только! Бездарные и самонадеянные правители Польши и то бежали из Варшавы лишь 13 сентября 1939 года, на исходе второй недели войны, когда немцы уже подошли к столице, и французские правители в июне 1940 года бежали из Парижа лишь через две с половиной недели после фашистского вторжения, когда вражеские танковые дивизии были уже в пятидесяти километрах от Елисейских полей, а тут — в первые же дни!.. Когда агрессор находился еще за тысячу верст от Москвы.