Честь и бесчестье нации - Бушин Владимир Сергеевич - Страница 66

Не беремся судить, насколько правомерна была та ленинская телеграмма. Лучше предоставим слово А. Солженицыну, который еще двадцать лет тому назад потрясал ею перед лицом человечества в своем голосистом "Архипелаге" (т. 2, с. 17). Правда, не таил, что вспыхнуло восстание. И не искал карателей там, где их не было. Тут Солоухин превзошел учителя. Но нобелевский лауреат тоже выбросил слова "против кулаков, попов и белогвардейцев", несколько мешающие его концепции о всеохватном терроре.

Сильней всего негодовал по поводу слов "сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города". Подумать только, шумел он, запереть "не виновных, а СОМНИТЕЛЬНЫХ!". Ну, на такое, мол, попрание законности и свободы способны только большевики.

Однако вот какое любопытное рассуждение встречаем у того же обличителя в другом месте голосистого "Архипелага". Рассказывает с чужих слов о бунте заключенных в каком-то лагере. Руководитель бунта, говорит, размахивая финкой, объявлял в бараке: "Кто не пойдет на оборону — тот получит ножа!" Угрозой расправы, страхом смерти гнать людей, не желающих идти на затеянное тобой крайне опасное, может быть, даже роковое дело, — вот уж, казалось бы, где правозащитник Солженицын вознегодует во всю мощь своих легких и голосовых связок, когда-то опрометчиво забракованных Юрием Завадским для сцены. Но, странное дело, ничего подобного не произошло, и угрозу кровавой расправы над ни в чем не повинными людьми он спокойно и уверенно квалифицирует так: "Неизбежная логика военной власти и военного положения…" Гуманист оправдывает действия власти, хотя она самозванная и "военное положение" создала незаконными действиями сама.

Но в Пензенской губернии-то в августе 1918 года было в подлинном смысле военное положение — вооруженное восстание. И, однако, на его ликвидацию никто не гнал под угрозой смерти всех, не принимавших в нем участия, а лишь предлагалось временно изолировать вне города тех, кто, пожалуй, мог бы примкнуть к восстанию, — вполне естественная и логичная мера любой власти, которая хочет оставаться властью. Как только 7 декабря 1941 года японский флот совершил нападение на Пёрл-Харбор, в США тотчас были заключены в концентрационные лагеря сотни тысяч живших там японцев… Нет, все-таки неправду говорит автор великого "Архипелага", что он видит жизнь, как Луну, всегда с одной стороны — он видит ее всегда с той стороны, с какой ему в данный момент нужно, выгодно. Это можно сказать и о его талантливом ученике, который, как мы видели, порой превосходит учителя.

О телеграммах, подобных тем, что приведена выше, и Солоухин и Волкогонов знали, конечно, давно. Но первый помалкивал о них, а второй еще вчера даже целиком оправдывал. Писал в 1989 году, что "революционный радикализм большевиков во многом был вынужденный тем, что все висело на волоске. Подчеркну: нередко это было необходимо".

И вдруг они прозрели! Забегали, замельтешили, заверещали… Известны факты, когда некоторые дотоле правоверные сторонники Сталина вдруг резко выступали против него: хотя бы М. Рютин, Ф. Раскольников. Но, во-первых, у них перемена взглядов произошла в сорок — сорок пять лет, когда многие люди переживают кризис, меняются; во-вторых, они выступили наперекор течению и действовали, по сути, в одиночку; наконец, прозрение не сулило никаких благ, наоборот, они шли на огромный риск, для Рютина оказавшийся смертельным. Разве можно не поверить в их искренность и бескорыстие?

А эти? Один продрал глаза в шестьдесят пять лет, второй — в шестьдесят семь. И произошел этот пенсионный катарсис не в индивидуальном порядке, а вместе с ордами, стадами, кагалами таких же философов, историков и писателей всех возрастов. Вернее, даже не вместе, а вслед за этими стадами, кои они превзошли только мощью грудных клеток. О своем "прозрении" они вещают и в газетах и по телевидению, — всюду, где хотят, и это не только ничем не грозит им, а наоборот, они стремительно наращивают разного рода капитал. Так где же найдется глупец, который поверил бы, что все это делается от души, искренне, с заботой о любимом народе? Неужели кто-то еще не видит подлинную суть этих разоблачителей? Да за что же их Ельцин обласкал и наградами осыпал?

Конечно, в деятельности Ленина и Сталина, как и царя Ивана, царя Петра, немало такого, что нельзя оправдать, и такого, что нельзя не осудить. Вот об этом и говори, уж если неодолима охота именно в такое время, как нынешнее, копаться в делах полувековой и вековой давности. Но ведь поэт и философ, примкнув к тем, кто задался целью сокрушить столь грандиозную историческую фигуру, как Ленин, не брезгуют копаться и в таких вещах, прибегать к таким аргументам, что, право же, возникают сомнения в их психической неповрежденности.

Ну, действительно, поэт, например, из года в год, из газеты в газету таскает обвинение Ленина в том, что он в молодости нарушал правила охоты на зайцев. Говорят, уже и обличительную поэму об этом написал, назвав ее "Невинные жертвы тирана". Философ-историк, естественно, смотрит глубже: "Никогда советскому человеку не говорилось, на какие деньги Ленин жил с семьей долгие годы за границей". Ну, это уж пошел настоящий профессорский шмон… Не надо быть мудрецом, чтобы понять: к такого пошиба доводам обращаются по причине явного недостатка более веских и убедительных.

Но примечательно, что даже и эти-то крохоборские инвективы не выдерживают пристального взгляда, ибо построены не очень-то опрятным образом. Какие правила охоты нарушал Ленин? Он, рыдая, говорит Солоухин, не стрелял зайцев, как мы с Волкогоновым, а колошматил их прикладом ружья. Ай-яй-яй! Конечно, прикладом — аморально, даже если Владимир Ильич охотился бы не на зайцев, а на бегемотов. Ведь бегемоты тоже хотят жить и не привыкли, чтобы их так. Но откуда известно о прикладе? Зайцефил уверяет, что это, мол, сама Н. К. Крупская писала в воспоминаниях. Обращаемся к воспоминаниям. И что же? Никакого приклада, а внятно сказано о зайцах, которых "настреляют, бывало, наши охотники". Настреляют.

А на что Ленин жил за границей, доктор, кажется, еще и финансовых наук Волкогонов мог бы догадаться и без предварительного следствия. Ну, прежде всего, он был довольно плодовитым литератором, работы его не залеживались в столе, и печатался он не в "Московском литераторе", где изверг Н. Дорошенко не платит гонорары. Кроме того, были родственники, мать с генеральской пенсией. При нужде они могли помочь, подобно тому как и Волкогонов помог бы своему даже незаконному ребенку. Наконец, находились богатые люди, не скупившиеся на материальную поддержку партии: Максим Горький, Савва Морозов… Думается, уж теперь у советника президента, храбро ведущего нас к рынку, в данном вопросе не осталось никаких неясностей, и он от ощупывания карманов покойника мог бы перейти к расследованию того, на какие средства катаются на Запад и на Восток Г. Старовойтова, А. Собчак, С. Станкевич и другие пронырливые собратья по демократии. Это было бы гораздо полезней и для науки и для госбюджета. Но нет, доктор всяческих наук почему-то не желает заняться кандидатом наук Старовойтовой…

А между тем Солоухин, неутомимый, как Сизиф, хитроумный, как Одиссей, печатает в падшей "Литературной России" очередное исследование, в котором убеждает нас, что на совести Ленина не только несчастные зайцы, но и великий поэт Блок. Как так? Что такое? А очень просто, говорит, "Ленин испугался нелояльности поэта" и поручил "ведомству Менжинского" (имеется в виду "ведомство Дзержинского") отравить его. Но какая нелояльность? В чем она проявилась? Разве не Блок написал первую поэму о революции, разве не он возглашал там: "Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!" Разве не сотрудничал самым активным образом с советской властью, чем и вызвал бешеную злобу эмиграции? Одна ведьма Гиппиус чего стоила. Ну, а если все-таки разглядели в микроскоп нелояльность, то чего бы уж так ее пугаться именно в этом случае? Взять, допустим, Горького. Именно в ту пору, когда Блок призывал к революционной бдительности и осенял Октябрь именем Христа, он на страницах "Новой жизни" являл по отношению не только к новой власти, но и лично к Ленину такую "нелояльность", что дальше некуда. А у него, в отличие от Блока, мировая известность, тут действительно можно было испугаться. Вот Горького и отравить бы! Нет, слышим мы, до Горького дойдет очередь через пятнадцать лет, а сейчас — именно Блок, он по алфавиту раньше.