Честь и бесчестье нации - Бушин Владимир Сергеевич - Страница 20

У Толстого в "Казаках" есть такая сцена. Старый казак Ерошка, в прошлом сорвиголова, зашел к юнкеру Оленину. Сидят они вдвоем, беседуют, пьют водку, крепко уже набрались. Гость, облокотившись на руку, задремал. Вдруг послышалась веселая песня.

" — Это знаешь, кто поет? — сказал старик, очнувшись. — Это Лукашка-джигит. Он чеченца убил, то-то и радуется. И чему радуется? Дурак, дурак!

— А ты убивал людей? — спросил Оленин".

Да, служилый казак Терской линии Ерошка, конечно, убивал. Но вот какое действие произвел на него вопрос любопытствующего юнкера:

"Старик вдруг поднялся на оба локтя и близко придвинул свое лицо к лицу Оленина.

— Черт! — закричал он на него. — Что спрашиваешь? Говорить не надо. Душу загубить мудрено, ох, мудрено! — Прощай, отец мой, и сыт и пьян, — сказал он вставая". И ушел Ерошка, видимо, опасаясь новых расспросов.

Так вот не странно ли: то, что в середине прошлого века понимал и чувствовал дремучий казак, не считавший возможным говорить об этом даже с глазу на глаз с приятелем, даже в пьяном виде, то в конце нынешнего века не понимает, не чувствует известный писатель и, будучи вполне трезвым, без малейшего смущения говорит об этом в многомиллионной газете. "Врага убил…" В спину… Не потому ли и сейчас то-то радуются Грачев, Степашин и подобные им: чеченца убили…

Советская Россия. 1991. 7 августа

Жуликоватый патриарх

На процессе по делу о КПСС в Конституционном Суде среди свидетелей со стороны Ельцина оказалось немало так или иначе пострадавших в прошлом, обиженных. Например, Н. Медведев и Г. Веретенников были в свое время исключены из партии, хотя второй из них — отличник ВПШ. Другим довелось пережить нечто посерьезней: отбывали сроки наказания. Конечно, это давало их показаниям известное преимущество, но, к сожалению, обиженные далеко не все и не всегда могут сохранить объективность. "Независимая газета" заметила о показаниях Н. Медведева: "Его выступление носило характер личной обиды на КПСС". В то же время из показаний некоторых обиженных неожиданно выяснилось, что невинно пострадавшими их, пожалуй, назвать нельзя. Так, Г. Якунин, священник с ограниченной ответственностью, рассказал, что в 1978 году он принял посильное участие в хищении из Комитета по делам церкви секретных документов и в передаче их иностранному посольству, за что его и посадили. А что же хотел святой отец? И теперь за разглашение опять-таки иностранцам секретных архивов, к которым его допустили как депутата, батюшку привлекает к ответственности уже новая служба госбезопасности. А как же!

Есть пострадавшие и среди свидетелей КПСС. Скажем, академик В. А. Коптюг, председатель Сибирского отделения Академии наук, изведал в свое время, что такое быть "сыном врага народа". Естественно, тут немалая разница: одно дело, когда "обиженный" выступает с показаниями против того, кого считает своим обидчиком, и совсем другое, когда "обиженный" выступает в защиту "обидчика".

Думается, из всех "обиженных" той и другой стороны особого внимания заслуживает патриарх советской литературы Лев Разгон. Осмыслить его свидетельства и саму фигуру этого свидетеля Ельцина, пожалуй, очень интересно и весьма поучительно. Тем более что он сам сказал по телевидению, что выступление в суде — это "звездный час" всей жизни.

О, это человек богатейшей биографии, необыкновенной судьбы!.. Начать с того, что родился он в знаменательный день — первого апреля и, может быть, именно поэтому, как пишет в своей знаменитой книге "Непридуманное", до двадцати шести лет сохранил "почти девственную душу". Каких людей он знал! С кем состоял в родстве! Что за дела и события прошли перед глазами свидетеля за его мафусаилов век!

Лев Эммануилович начал свою трудовую жизнь с важного поста в Центральном бюро юных пионеров. Уже тогда был своим человеком в семье Свердловых и частенько навещал их в Кремле. Дочь А. И. Рыкова — его приятельница. Видимо, через нее или через Свердловых любознательный пионервожатый был, на наше счастье, в курсе всех кремлевских новостей и сплетен. Например, о том, что в 1932 году "железный Коба" вдруг неожиданно для всех "размягчился" и стал "предаваться изнеженности нравов", то есть, грубо говоря, "у него появилась любовница, а может, и не одна". Может, не меньше дюжины: по одной от каждой республики. Скорей всего это "размягчение" на пятьдесят третьем году жизни явилось непредвиденной самим Сталиным реакцией на успешное выполнение первого пятилетнего плана, в результате которого, например, производительность труда в промышленности выросла на 41 процент.

Видимо, по причине именно охватившей его "изнеженности нравов" тиран начал тогда, по данным Разгона, истязать свою тридцатилетнюю красавицу жену и бить смертным боем малолетних детишек Свету и Васю. Своими юными ушами свидетель слышал, как Клавдия Тимофеевна Свердлова, сокрушаясь о жене Сталина, хваталась за голову и говорила: "Бедная, ох, бедная женщина!" Несколько позже, но еще до того, как Н. И. Ежов натянул "ежовые рукавицы", Леве, хотя душа его была тогда совершенно девственной, не раз доводилось "сидеть за столом и пить водку с будущим железным наркомом"… Впрочем, так прозвали не Ежова, а Кагановича — наркома железнодорожного транспорта, поэтому не совсем ясно, с кем же именно бражничал активист пионерского движения. К сожалению, неясностей и даже странностей в писаниях и речах Л. Разгона становится все больше по мере того, как от личных наблюдений и доверительных тайн он переходит к вещам, более доступным проверке.

Например, буквально не в силах отлипнуть от того же Сталина, он уверяет читателя: "Когда в 1919 году Юденич уже стоял под самым городом, Зиновьев впал в состояние истерического страха и требовал, чтобы его немедленно первым вывезли из Петрограда. Ему было чего бояться: перед этим он и приехавший в Петроград Сталин приказали расстрелять всех офицеров, зарегистрировавшихся согласно приказу. А также много сотен бывших политических деятелей, адвокатов и капиталистов, не успевших спрятаться".

Не вдаваясь в подробности, заметим, однако, что "под самым городом" Юденич оказался во второй половине октября, а Сталин ни "перед этим", ни вообще после 2 июля в Петрограде не был. Как член Военного Совета Западного, а затем Южного фронтов, он мотался между Москвой, Смоленском, Минском, селом Сергиевским, где находился штаб Южного фронта, и Серпуховом. Что же касается Григория Евсеевича Зиновьева, то у него и без всяких расстрелов, бесспорно, имелись достаточно веские причины не желать личной встречи с Николаем Николаевичем Юденичем: ведь Зиновьев был первым лицом в городе — председателем Петроградского Совета. А уж если отвечать за расстрелы, то рядом с ним должны бы прежде всего встать Г. И. Бокий — председатель Петроградской ЧК и И. М. Москвин, который, по словам Л. Разгона, "после 1917 года занимал в петроградской организации партии посты первой величины" и выдвинулся со временем на "второе место после Зиновьева".

Так почему же автор, так легко взвалив вину на Сталина, который не был в Петрограде почти четыре месяца, совершенно обошел молчанием Бокия и Москвина, все время находившихся здесь на столь решающих в подобном деле постах? Есть основания полагать, что это сделано совсем не по незнанию. А скорее всего потому, что оба они — близкие родственники Льва Эммануиловича: он был женат на дочери первого из них, которая позже стала падчерицей второго.

В огромной столичной квартире Ивана Михайловича Москвина, что находилась в роскошном правительственном доме на Спиридоновке, бинарный зять жил много лет одной с ним семьей, а с Глебом Ивановичем Бокием порой предавался уже известной нам ежовской усладе. Ну как после всего этого не спрятать того и другого тестя за спину проклятого Сталина!