Измена. Знаем всех поименно - Бушин Владимир Сергеевич - Страница 73

Второй раз Мандельштама арестовали в доме отдыха Саматиха под Москвой в ночь на 2 мая 1938 года: «Нас разбудили под утро — кто-то скромно постучал в дверь. О. М. вышел отворить. В комнату вошли трое — двое военных и главврач». Последний, надо полагать, в качестве понятого. На сей раз и «никакого обыска не было. «На что нам ваши бумаги? — миролюбиво сказал военный и предложил О. М идти. Все это продолжалось минут двадцать» (там же, с. 423–427). Мемуаристка уверена, что и в этом случае был тайный агент — некая «интеллигентная барышня, знакомая с Тыняновым, Кавериным и еще с кем-то из вполне приличных людей». Но и тут уверенность не имеет никаких обоснований.

А как насчет Солженицына? Он рассказывает: «Комбриг вызвал меня на КП, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, — и вдруг из напряженной в углу офицерской свиты выбежало двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекли комнату и четырьмя руками одновременно хватаясь за звездочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически заорали:

— Вы арестованы!

И обожженный и проколотый от головы к пяткам, я не нашел ничего лучше, как: — За что?»

Кроме самого факта ареста, все здесь, конечно, вранье. И то, что командир бригады отбирает оружие, — не его это дело; и то, что рассказчик отдал пистолет без малейших сомнений; и то, что контрразведчики, как Тарзаны, в «несколько прыжков», словно опасаясь сопротивления обезоруженного человека, с диким воплем кинулись на него и сорвали даже ремень; и то, что арестовали не по-тихому, не в укромной обстановке, а в присутствии целой «офицерской свиты», которая, выходит, знала о предстоящем спектакле…

А тут еще и совершенно кошмарный фон! Оказывается, спектакль разыграли в сложнейшей фронтовой обстановке: «не то мы окружили немцев, не то они нас». И было это «под дыханием близкой смерти»: «Дрожали стекла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в двухстах». Жутко сказать, смерть дышит не то в лицо, не то в затылок, а мерзавцам смершевцам хоть бы хны, им только бы сцапать горемыку Александра Исаевича, будущего Нобелевского лауреата. Крайне сомнительно и то, что в столь ответственный момент сражения (если оно было) вокруг комбрига собралась целая «свита» командиров, когда всем им надлежало быть на своих постах рядом с солдатами. Но как ни фальшив и напыщен весь этот спектакль, а нет в нем ни мордобития, ни выбитых зубов, ни сломаных ребер. Верно указано и то, что смершевцев было двое.

А вполне правдивую картину ареста мы находим в книге первой жены нобелиата Натальи Решетовской «В споре со временем»: «Все произошло неожиданно и странно. 9 февраля (1945 года) старший сержант Илья Соломин, ординарец Солженицына, зашел к своему командиру с куском голубого бархата. «Я сказал ему, — передает слова ординарца Решетовская, — что у меня ведь все равно никого нет. Давайте пошлем в Ростов Наташе, блузка выйдет».

Как видим, ни о каком окружении, ни о дыхании близкой смерти и речи нет. Командир и ординарец заняты обычным в те дни делом: судачат, как использовать кусок трофейного бархата. Дело-то было в Восточной Пруссии.

Соломин продолжал: «В этот момент вошли в комнату двое. Один спросил: «Солженицын Александр Исаевич? Вы нам нужны». Какая-то сила толкнула меня выйти следом. Он уже сидел в черной «эмке». Его увезли».

Да, эта бархатная версия ареста гораздо достоверней, чем тарзанья: все тихо, деловито, обыденно.

Наконец, можно заглянуть и в далекое прошлое. Как, например, был арестован Достоевский? Он тоже рассказал об этом. И в его рассказе ничего тарзаньего, никаких мордобитий, а, наоборот, — ирония, усмешка над подполковником, унтер-офицером и приставом, что втроем пришли за ним часов в пять утра 23 апреля 1849 года.

Скорей всего подобно этому был арестован и комдив Рокоссовский: явились два-три человека при оружии, предъявили ордер, он, естественно, подумал, что это ошибка или чей-то злой умысел, как и оказалось, и послушно последовал с пришедшими в ДПЗ или еще в какое-то узилище.

А вот как у Аксенова арестовывают комкора Никиту Градова: «Звонок в дверь и громкий страшный стук». Сразу вранье: ведь уже позвонили, зачем еще и громыхать в дверь, поднимать шум, будоражить соседей, ведь исполнители этой акции вовсе не заинтересованы в ее оглашении, совсем наоборот. Вспомним Надежду Мандельштам: «кто-то скромно постучал», — это гораздо правдоподобней.

Жена комкора открыла дверь. «Комната немедленно заполнилась чекистами, вошло не менее семи человек». Всех от Достоевского до Солженицына арестовывали два-три человека, а тут не менее, а, может, и более семи: учитывая характер всей трилогии, есть основание думать, что в квартиру вломилась лишь часть наряда, но не меньше осталось в подъезде или на улице. Ну, как недавно в Краснодаре путинские наемники арестовывали председателя городской Думы коммуниста Александра Кирюшина: нагрянула целая рота спецназа в масках!

А там «старшой (!) подошел к комкору с нехорошей улыбкой: «Пойдете с нами, Градов. Вот ордер на арест»… Никита держал в руке гнусную бумажонку ордера. «Какова причина ареста, майор?» Это совершенно в духе солженицынской фантазии: «За что?» Еще бы Градов спросил, какую статью ему шьют и какой срок грозит.

Не надо быть знатоком дела или семи пядей во лбу, чтобы понимать, что арест — чисто техническая операция, исполнители которой и не должны знать ее причину. Их дело арестовать гражданина А и доставить его в полной сохранности в пункт В — все. Вот еще почему так тупоумно лжив эпизод ареста у антисоветчика Волжского, где сотрудники НКВД, разумеется, и не знают, виноват или нет арестованный, но они представят его начальству избитым до полусмерти как врага народа.

У Аксенова такая же чушь: «Градова начали избивать уже в фургоне. Один ударил в челюсть, другой в глаз, третий в ухо». Зачем? Да почему же не один кто-то? Ведь это нетрудно. Но если били все, то интересно, как — по очереди или одновременно? И тогда почему только трое? Ведь их было не менее семи. Так что для полноты картины закономерно предположить, что четвертый (глазник) ударил в другой глаз, пятый (ушник) — в другое ухо, шестой — в поддых, седьмой — в нос и т. д. Словом, точно по Михалкову… Впрочем, стоп! Ведь роман-то появился раньше, чем фильм. Так что, скорее Никита копировал Васю, чем наоборот. Но это не существенно: два сапога — пара.

А вот арест Вероники, жены Градова.

«Звонили в дверь один раз, другой, третий. Потом послышался резкий наглый стук кулаком и сапогом; «Открывайте! Открывайте немедленно!» Опять знакомая живопись.

Но что касается количества пришельцев, то тут, правда, выдержана классическая форма: пришли только три человека. Кто? «Ночная команда: мужчина в военной фуражке и в штатском пальто, надетом на форму (Для маскировки, что ли? — В. Б.), женщина в кожаном пальто и в мужской кепке (явная маскировка!), младший командир со служебной овчаркой на поводке». Собака здесь, надо полагать, как символ идиотизма.

«Мы из НКВД, — сказал старшой (!) в пальто. — У нас ордер на арест». Известный нам своим тупоумием профессор Градов думает, что пришли за ним, но оказалось, за его невесткой. И «старшой» объясняет ему: «Ваша невестка проходит как соучастница по делу вашего сына Никиты Борисовича». Да не мог он этого не только сказать, но и знать. Не мог!

В фильме сцену решили «утеплить». Во-первых, с целью полноты картины обыска Веронику раздели догола и заставили принять несколько поз, удобных для обозрения всего, что есть у женщины. Во-вторых, Мэри (И. Чурикова), свекровь арестованной, бешено орет своим проснувшимся внукам: «Смотрите! И запомните, если вы не научитесь их ненавидеть, эта власть не кончится никогда!»

По всему духу и романа и фильма ее тут же должны бы за такие слова увести вместе с невесткой, но никто из пришедших и ухом не ведет. Естественно, это в прах разрушает весь эпизод да и весь фильм, впрочем, уже разрушенный ранее.

И хотелось бы здесь сказать: «Мадам Чурикова, советскую власть давно предали и убили. Но почему вы лично и ваши кинодружки пятнадцать лет не можете успокоиться, не радуетесь, а все беснуетесь, задыхаясь от ненависти к ней? Народ бедствует, а вы жрете в три горла и душит вас злоба. Или это в такой форме прорывается ваш сучий страх перед неизбежной расплатой за предательство родины, за ограбление народа? Пожалуй, это испепелит вас всех изнутри еще до дня Страшного суда. А если доживете и будете мямлить — «я ничего не знала, не понимала», — ни вам, ни Соломину никто не поверит»…