Однажды орел… - Майрер Энтон - Страница 103

Томми недовольно скривила губы.

— Уж в этом-то тебя не может обвинить никто.

— Еще как могут! Всякий может обвинить любого в чем угодно. Нет ни одного такого действия на земле начиная с самого зарождения человека, которое нельзя было бы истолковать неправильно, если того пожелает очевидец. — Помолчав несколько секунд, Сэм добавил: — И ты, дорогая, знаешь все ото. Ты узнала это еще раньше, чем я.

— Нет. Я вовсе не знала этого. — Подойдя к окну, она сложила руки так, как будто ей было холодно. — Я просто воспринимала все как должное. Потом я восстала против этого, опять же не сознавая, против чего именно… Я сегодня получила письмо от Мари Лоувелл, — неожиданно добавила она.

— Да? — Дэмон знал, что Пит уволился со службы еще тогда, когда они были в форту Харди. — А почему же ты не сказала мне?

— Я хотела сначала обдумать все это одна, а потом поговорить с тобой. — Несколько секунд она внимательно изучала носки своих комнатных туфель. — Пит зарабатывает большие деньги, строя дома в Чикаго и в его окрестностях, там сейчас, наверное, большой строительный бум. У них очаровательный домик в Эванстоне, а дети учатся в частной школе. Мари спрашивает меня, где лучше остановиться во Франции. Через месяц или два они отправляются в Европу. На отдых…

Сэм молча смотрел на две параллельные царапины на полу, появившиеся, видимо, в результате передвиганий тяжелой мебели. В тишине неистово тикал на прикроватном столике круглый никелированный будильник; когда его слушаешь внимательно, то всегда кажется, что ритмичность тиканья меняется: то учащается, то снова замедляется приблизительно через каждые двадцать секунд.

— Куда мы идем, Сэм?

Сэм вопросительно взглянул на нее.

— Что ты хочешь сказать?

— Я спрашиваю, что нас ждет впереди? В самом деле? Ты окончишь эту школу одним из первых, может быть, даже самым первым. Документ об окончании подошьют в твое личное дело и…

Куда тебя пошлют? На остров Лусон? В Вайоминг, назад в Техас или, может быть, в Никарагуа — в другую школу, в другой, затерянный на равнинах гарнизон? И мы по-прежнему будем ходить на субботние танцевальные вечера, ты так же будешь готовить солдат и изучать кампании Артаксеркса или самостоятельно учить финно-угорские языки… А потом, через десять или двадцать лет, тебе снова дадут майора, если посчастливится, конечно, и ты будешь готов к прежнему образу жизни на новом месте, а наши дети получат великолепную возможность избрать себе спутников жизни из среды таких же детей армии… — Она провела рукой по своим гладко причесанным волосам и неожиданно взъерошила их. — К чему все это, Сэм? Скажи мне прямо и откровенно. Ты же понимаешь, жизнь проходит, у нас ведь она всего только одна, а нам похвалиться, по-существу, еще нечем…

На этот раз Томми отнюдь не была на грани того, чтобы разрыдаться; она даже не повышала голоса, и это немало удивило Сэма. Однако в ее ровном, сдержанном тоне и в выражении лица было что-то такое, что тревожило Сэма больше, чем слезы.

— Я не знаю, что ответить тебе на это, — проговорил он вполголоса. — Кроме того, что я уже высказал, мне нечего сказать. Я просто чувствую, что нахожусь там, где я нужен и где должен быть.

— Но почему? — мягко воскликнула она. — Это противоречит всему разумному…

— Война тоже противоречит всему разумному.

— Значит, ты намерен сидеть здесь, как Воуто, в ожидании следующей войны, в надежде на еще одно кровопролитие, которое даст…

— Нет! — энергично перебил он ее, явно раздраженный. — И ты хорошо это знаешь. — Он вскинул руки вверх: — Если бы бог спустился сейчас в эту комнату и сказал бы мне, что войны никогда, или хотя бы в течение только моей жизни, не будет — нигде, ни большой, ни маленькой — я заплясал бы от радости. Ты не должна так говорить обо мне, ибо это неправда.

Томми прикусила губу, подошла к нему и, прижав его голову к своей груди, сказала:

— Извини меня, Сэм. Я действительно не имела права говорить о тебе так. Извини.

— Я знаю, что среди нас есть люди, подобные Воуто. Может быть, их даже больше, чем я полагаю.

— Но в таком случае тебе, может быть, лучше уйти из армии и оставить в ней тех, кто хочет убивать, кто любит войну и с нетерпением ждет ее? Может быть, в армии должны быть одни мясники и садисты?

Сэм покачал головой.

— Таких в армии достаточно. Тем более необходимо, чтобы в ней были люди и другого сорта.

— Сэм…

— Да?

— Сэм, — она откинулась назад и пристально посмотрела на него, — ты не боишься, а?

Сэм медленно улыбнулся:

— Я боюсь многого. Что конкретно ты имеешь в виду?

— Мир вне армии… Ты не боишься, что не найдешь в нем для себя работы? Пит Лоувелл нашел, а ты найдешь?

— Нет, не боюсь. Я мог бы найти работу вне армии, и неплохую. А почему бы мне не найти? — Он помолчал, смотря ей в лицо. — А по-твоему, я не смогу?

— Не знаю. Уж очень быстро все меняется, и мы совсем не подготовлены для жизни в таком мире. Многие, кажется, просто плывут по течению, лишь бы шло время. Возьми того же Хови Сирлеса, который играет на пианино на вечерах да рассказывает забавные истории. Или Уолта Марбюргера с его фокусами на картах и домашней варкой пива. И самое смешное в этом то, что по прошествии некоторого времени все, что происходит там, за главными воротами, начинает казаться сложным, предъявляющим какие-то требования… Ты слишком хорош для них, Сэм! — воскликнула она вполголоса. — Для этих бэтчелдеров, воутов и сирлесов. Ты понимаешь?

— Ты всегда говоришь так.

— Но это же правда…

— По-твоему, я слишком хорош даже для тех, кто был достаточно хорош для Гранта и Ли, для Вуда и Першинга, для полковника Маршалла и твоего отца?

— Да, — кивнула она. — Ты еще лучше. Ты мог бы достичь необыкновенных высот, я уверена в этом. Но это невозможно. При такой раскладке карт это совершенно невозможно. И всякий раз, когда ты вынужден идти на компромисс с таким болваном, как Бэтчелдер, ты теряешь частичку себя. Это война на истощение, Сэм: тебе приходится отдавать больше, чем ты получаешь…

— Может быть. — Сэм нежно обнял и поцеловал Томми в щеку. Утренний бриз лизнул верхушки высоких сосен, пошевелил их и покатился дальше, как будто в своей берлоге повернулся с боку на бок огромный ночной зверь. — Я люблю тебя, дорогая, — прошептал он ей на ухо. — Ты для меня в этом мире все. Ты и дети. У меня нет ни бешеных денег, ни своей конюшни, ни связей в канцелярии генерального адъютанта, и мне нечем особенно похвастать, как это делают другие. Но я не безразличен, дорогая, не безразличен к миру, в котором мы живем, к тому, что происходит в нашей стране.

Сэм помолчал. «Я так мало с ней говорю, — подумал он. — Мы много говорим о пустяках, но совсем забываем о важных и серьезных проблемах. Возможно, что сегодняшний сумасшедший скандал оказался даже полезным». Ему в голову неожиданно пришла мысль, что это очень важно, чтобы Томми знала и понимала, как он относится ко всему этому, важнее всего другого, что происходит между ними.

— Армия — это мое предназначение, дорогая. Это моя обязанность. Такая же, как обязанность стоящего на посту вблизи линии фронта солдата. Он просто несет службу, вот и все. Он вовсе не просился на этот пост, его назначили. Может быть, потому, что командир взвода считал этого солдата более бдительным, или более знающим, или более заботливым, чем другие, а может быть, солдат просто насолил чем-нибудь сержанту и тот отправил его за это на пост, а может быть, солдат попал на этот пост просто случайно, в результате элементарной жеребьевки. Все это не имеет существенного значения, важно лишь, что он находится на посту. На него возложены определенные обязанности, он на посту, и от того, что и как он будет делать в течение нескольких предстоящих часов, зависит благополучие и жизнь других солдат. Он обязан сделать все, что в его силах, чтобы быть готовым к любым неожиданностям. Я вот и есть такой солдат. Понимаешь?

Несколько секунд Томми напряженно всматривалась в его лицо, затем ее губы медленно изогнулись в улыбке — печальнейшей из всех улыбок, когда-либо виденных Сэмом на женском лице.