Мошенник - Макбейн Эд - Страница 19

– Проверить мы можем многое, – сказал Браун. – И в каком же банке ты работаешь?

– Вы что, собираетесь сообщить им мое настоящее имя? – спросил Дойч. На его лице впервые появилось выражение страха.

– Нет, – сказал Браун.

– В Первом национальном. В их филиале на Мэйзон-авеню.

– Я обязательно проверю это и проверю также разрешение на право ношения оружия, – сказал Браун. – Но тут есть ещё одна вещь.

– Что именно?

– Я хочу, чтобы кое-кто все же повидал тебя.

– Зачем это? Я ведь не обжулил ни одного человека с тех пор...

– Но кое-кто может считать иначе. Если ты и в самом деле чист, то ничего страшного не будет в том, что кто-то посмотрит на тебя.

– И это что – вы собираетесь выставлять меня где-то, для опознания? Господи, неужели мне снова придется переносить это?

– Нет, я просто попрошу потерпевших приехать сюда или ещё куда-нибудь.

– Я чист, – сказал Дойч. – Бояться мне нечего. Просто мне не хочется снова иметь дело с полицией.

– Почему?

Дойч очень внимательно пригляделся к выражению лица Брауна.

– Там всегда полно всяких подонков. – Он помолчал и с тяжелым вздохом добавил: – А я уже давно решил перестать быть подонком.

Убийство проявляет склонность вырываться на свободу, а сегодняшний день был очень хорош для убийства.

Писатели, которые пишут детективные истории, обязательно приурочили бы убийство именно к такому дню, когда с самого утра льет нудный дождь, небо окрашено в самые мрачные краски. Буксиры на реке Харб издавали какие-то особенно заунывные вопли, а обычно веселые детские площадки на противоположном берегу реки были пусты и неприветливы, да и сама река в обрамлении черного от дождя асфальта выглядела достаточно мрачно.

Драматурги, которые сочиняют сценарии детективных фильмов, обязательно удержали бы камеру на этих пустых детских площадках, на набережных, на мокрых ступеньках, спускающихся к самой воде. А нас звуковых дорожках пленки обязательно запечатлелись бы долгие гудки буксиров, шум дождя и монотонный звук ударов волн о прогнившие сваи набережных.

Камера не удержалась бы и от крупных планов и уж обязательно в одном из этих крупных планов внезапно появилась бы рука с растопыренными пальцами, внезапно возникающая из глубины.

А вслед за рукой появилось бы и все тело, а вода тихонько колыхала бы его, пока оно безжизненно не замерло бы на мелководье вместе с другим городским мусором. Набившие руку писатели описывали бы все это или снимали с размахом и всякими стилистическими ухищрениями; а день сегодня выдался просто как специально созданный для людей их профессии.

Люди из 87-го полицейского участка писателями не были. Просто они поняли, что у них на руках ещё одно дело о всплывшем утопленнике.

Глава 9

Татуировка была явной ошибкой.

Мэри-Луиза Прошек имела почти точно такую, же татуировку. И она тоже размещалась на тыльной стороне ладони, между большим и указательным пальцами. В тот раз татуировка представляла собой сердечко, внутри которого было вытатуировано “МИК”.

“МИК” и сердце. Мужчина и любовь.

Дело в том, что ещё одна категория писателей на протяжении веков создавала легенду о, сердце, легенду, превратившую этот добропорядочный насос, перегоняющий кровь, в некое средоточие эмоций, отделив таким образом любовь от ума и приписав массу благороднейших качеств этому комку мышц.

Правда, могло бы получиться и кое-что похуже. Они, например, вполне могли сосредоточить свои усилия и на печени. В конце концов, с таким же успехом они могли бы превратить в цитадель любви любой другой внутренний орган. Писатели ведь отлично знают свое дело.

Форма сердца легко изображается графически, символ этот легко узнаваем, и его легко навязать в качестве предмета восхищения. Глаза, уши, нос и, наконец, мозг – все эти органы и части тела, с помощью которых мы видим, слышим, принюхиваемся и познаем другого человека, то есть все органы, с помощью которых другой человек становится неотъемлемой частью вашей личности, такой же важной, как, например, сама ваша способность мыслить, – все это отбрасывается в сторону и не принимается во внимание. Да, у святого Валентина совсем неплохой специалист по рекламе.

Второй утопленник также оказался лицом женского пола.

У неё также была обнаружена татуировка на коже руки между большим и указательным пальцами. Татуировка эта изображала сердечко. И внутри этого сердечка было вытатуировано слово. И слово это тоже состояло из трех букв “НИК”.

Да, совершенно очевидно, что татуировка эта была ошибкой. Несомненно, что тот мужчина или женщина, которому было уплачено за это украшение на коже, допустил ошибку. Наверняка, ему было поручено выколоть внутри сердечка слово “МИК” и таким образом как бы впечатать мужское имя в саму плоть девушки. А он напортачил. Наверное, он был в тот-момент пьян, а может быть, устал, а скорее всего, просто наплевательски отнесся к своей работе – вы ведь и сами знаете, что бывают такие люди – они не гордятся своим трудом.

Но как бы там ни было, а имя получилось не то. На этот раз вышло не “МИК”, а “НИК”. Должно быть, мужчина, который бросил после этого девушку в реку, был просто вне себя от злости.

Да и кому может нравиться, если знак его фирмы пишут с ошибкой.

По замыслу это было соединение приятного с полезным.

Сама идея не очень-то нравилась Ставу Карелле. Он уже успел пообещать Тедди встретить её в центре ровно в восемь часов вечера, а звонок из ателье, в котором делали татуировки, раздался за пятнадцать минут до назначенного часа свидания, и не оставалось никакой возможности, чтобы предупредить её. Позвонить он ей, естественно, не мог, потому что телефоном жена Кареллы никогда не пользовалась. В таких случаях он обычно, вопреки существующим правилам, нередко направлял к дому патрульную машину, поддерживающую радиосвязь с участком, только для того, чтобы вручить Тедди записочку.

Комиссар полиции, хотя и считал Кареллу очень хорошим полицейским, наверняка не одобрил бы эту сверхплановую деятельность патрульных машин. И поэтому Карелла, несмотря на всю свою открытость, никогда о ней не говорил.

Сейчас он стоял на углу под часами на здании банка, стараясь укрыться от дождя под парусиновым тентом над входом в банк.

Он надеялся, что на этот раз дело обойдется без попыток ограбления банка. Уж чего ему меньше всего хотелось на свете, так это заниматься предотвращением попытки ограбления банка во внерабочее время, да ещё в тот момент, когда он ждет свидания с самой прекрасной женщиной в мире.

Естественно, свободным от службы он мог считать себя чисто условно. Полицейский – и он прекрасно знал это – считается занятым на службе все двадцать четыре часа в сутки всех трехсот шестидесяти пяти дней обычного года и трехсот шестидесяти шести високосного.

Именно поэтому ему и предстояло навестить сейчас ателье татуировщика и, следовательно, он не мог считать свой рабочий день завершенным, пока он не сходит туда, а потом ещё предстояло сообщить по телефону дежурному в участок о результатах своего визита.

Итак, он надеялся на то, что в эти минуты не будет предпринята попытка ограбить банк, а также на то, что дождь, в конце концов, прекратится, потому что эта промозглая сырость пронизывала до костей и вызывала боль в давно заживших ранах. Подумать только, у него уже есть старые раны.

Мысли о боли в ранах он попытался отодвинуть подальше и сосредоточиться на чем-нибудь приятном. А самое приятное для Кареллы было думать о своей жене. Он понимал, что в этом было что-то безнадежно мальчишеское. Но он любил, любил её всегда, и это было раз и навсегда установленным фактом, и он совсем не собирался что-нибудь предпринимать с целью изменения существующего положения. Вполне возможно, что были где-то на свете женщины красивее её, но такие женщины что-то не попадались ему на жизненном пути. Возможно, что они могли быть нежнее, утонченней, а возможно, и более страстными. Но, честно говоря, он сомневался в этом. А простая истина заключалась в том, что она была приятна ему во всех отношениях. Черт побери, до чего же ему бывает приятно с ней! Он никогда не уставал любоваться её лицом, которое умело превращаться в тысячи самых различных лиц, и каждое из них при этом было по-своему прекрасно.