Лёд - Макбейн Эд - Страница 11

«О вкусах не спорят», – сказал однажды брату Антонию его бывший знакомый – сразу после того, как брат Антоний признался, что Эмма, по его мнению, весьма аппетитна. Едва старый знакомый успел вымолвить свои бездумные слова, как брат Антоний стащил его с табурета и швырнул в зеркало через стойку бара, за которой они сидели. Брат Антоний не любил тех, кто пытался принизить его чувство к Эмме. Брат Антоний смотрел на нее совсем иначе – вовсе не так, как другие люди. Окружающие видели в ней крепкую приземистую «химическую» блондинку в пальто из черной материи, в черных хлопчатобумажных чулках, в синих ботинках на толстой резиновой подошве. Окружающие видели, что она носит через плечо черную сумку, а в сумке – бритву с костяной ручкой. Брат Антоний, несмотря на свой жизненный опыт, видел природные светлые кудри, окаймлявшие лицо Мадонны с прекрасными голубыми глазами, брат Антоний видел груди, как арбузы, и зад, как у лошади пивовара; брат Антоний видел толстые белые бедра и нескончаемую плоть; брат Антоний видел застенчивую, робкую, уязвимую, милую малышку, которую надо утешать и ласкать, потому что на нее безжалостно, как ураган, набрасывается враждебное общество.

Брат Антоний возбудился, когда сейчас просто шел рядом с ней. Однако не исключено, что это возбуждение происходило от глубокого удовлетворения, которое он испытывал, избив до полусмерти бильярдного шулера. Не всегда легко отделить одно чувство от другого – особенно когда на улице так холодно. Он взял Эмму под локоток и повел ее по авеню Масонов к бару в середине трех особенно грязных и убогих кварталов. Было время, когда «Улица» (как теперь называли этот отрезок) носила название «Бабьей дыры» с легкой руки ирландских иммигрантов, а позднее была прозвана черными «Лисьей тропой». С притоком пуэрториканцев улица поменяла язык, но не основную статью дохода. Пуэрториканцы называли ее «Ля Виа де Путас». Полицейские прежде называли ее «улицей проституток» – до того как вошло в моду слово «путаны». Теперь они называли ее «Спутанным небом». В общем, дело не в том, на каком языке сказать, а в том, чтобы выбрать и заплатить.

Не в самом далеком прошлом дамы, которые были хозяйками заведений, называли себя «мама такая» или «мама сякая». В ту пору «У мамы Терезы» было самым известным заведением на улице, «У мамы Кармен» – самым грязным, «У мамы Люс» подвергалось частым налетам полиции из-за той несколько экзотической любви, что дарилась за осыпающимся кирпичным фасадом. Но те далекие дни позади. Публичный дом как таковой – это явление минувших дней. Сегодня путаны работают в массажных кабинетах и барах вдоль улицы и демонстрируют свою сноровку в гостиницах, на которых мерцают неоновые вывески. Бар, что выбрал брат Антоний, был излюбленным местечком путан и назывался «У Сэнди». Но в два часа дня большинство местных тружениц отсыпались после пятницы. За стойкой сидела единственная черная девушка в светлом парике.

– Привет, брат Антоний, – сказала она. – Здравствуйте, мадам.

– Dominus vobiscum[2], – сказал брат Антоний, рассекая воздух сверху вниз ребром ладони правой руки и затем проводя рукой горизонтальную линию, рисуя невидимый крест. Он не знал, что означают латинские слова. Но он только знал, что они помогают выстраивать тот образ, который он создавал.

«Все вещи на свете суть образы, – любил он говорить Эмме. Слова округло скатывались с его уст, а голос был глубокий и звучный. – Все на свете – иллюзия».

– Что будете пить? – спросил бармен.

– Немного красного вина, пожалуйста, – сказал брат Антоний. – А ты, Эмма?

– Джин со льдом, –сказала Эмма.

– А что пожелает другая дама? – спросил брат Антоний, указывая на черную пугану со светлыми волосами. Он был при деньгах. Встреча с бильярдным шулером принесла ему прибыль в пятьсот долларов. Он попросил у бармена мелочь, пошел к музыкальному автомату и выбрал пластинку с набором мелодий рок-н-ролла. Он любил рок-н-ролл. Особенно он любил те группы, игравшие рок-н-ролл, в которых музыканты переодевались перед выходом на сцену, чтобы при случайной встрече на улице их было не узнать. Черная проститутка заказала бармену порцию виски с содовой. Когда брат Антоний проходил мимо нее к своему табурету на другом конце бара, она сказала:

– Спасибо, брат Антоний.

Бармен, он же Сэнди – владелец заведения, не слишком обрадовался брату Антонию. Ему не нравилось, что всякий раз, как брат Антоний слышал неловкое замечание, он возмущался до такой степени, что Сэнди вынужден был после этого заказывать новые зеркала. По счастью, сегодня в баре никого не было, за исключением брата Антония, его жирной шлюхи да еще – на другом конце стойки – крашеной негритянки, которой брат Антоний заказал выпивку. Так что, глядишь, до вечера обойдется без мордобития. Сэнди очень надеялся на лучшее. Сегодня была суббота. Но – хотел того Сэнди или нет – вечер готовил ему массу неприятностей.

В этих местах и прежде всего на этой улице субботний вечер никогда не был «самым одиноким вечером недели», как поется в песне. В этих местах и прежде всего на этой улице никто не страдал от одиночества, когда в кармане была зарплата за трудовую неделю. Сегодня к десяти вечера в этом баре соберется столько проституток, сколько крыс на пустыре по соседству. Здесь будут черные, белые, блондинки, брюнетки, рыжие и даже с розовыми волосами или с шевелюрой цвета лаванды. Они приходили по две, «каждой твари по паре», словно желая занять свое место в ковчеге, как представители всех видов жизни, одни – с кукольными личиками, готовые исполнить «французский поцелуй» за двадцать долларов, другие – худощавые кобылы, считавшие, что должны работать в деловом центре за плату в сто долларов за час. Только когда бар заполнится, здесь станет уютно, по-семейному. Они приходили по две, и их приветствовал Сэнди. Он понимал, что мужчины за стойкой явились сюда не ради ассортимента спиртного, а ради ассортимента плоти. И он также старался урвать свой кусок от каждой из «ночных бабочек», которым разрешалось здесь появляться, – компенсацию, как он выражался, за то, что ему приходилось отстегивать полицейским и их сержанту. В целом дела у Сэнди шли хорошо, если не говорить о неприятностях в воскресные дни. Он боялся субботы и воскресенья, хотя выручка за воскресные дни позволяла держать бар открытым в будни.

– Угощение за счет бара, – сказал он брату Антонию, надеясь, что взятка поможет избавиться от него к вечеру. Но вдруг ему пришло в голову, что брату Антонию может понравиться такая гостеприимность и, глядишь, он вернется сюда снова.

– Я могу за себя заплатить, – сказал брат Антоний, извлекая пачку купюр из переднего кармана рясы. Он отделил десятку и положил на стойку.

– Все равно... – начал было Сэнди, но брат Антоний молча осенил его крестным знамением. Незачем спорить с посланником Бога, решил Сэнди. Он взял десятку, пробил чек и положил мелочь на стойку перед братом Антонием. С другого конца стойки черная путана в светлом парике с кудряшками подняла бокал и сказала:

– Твое здоровье, брат Антоний!

– Dominus vobiscum! – произнес брат Антоний, поднимая свой бокал.

Эмма положила жирную руку ему на колено.

– Еще что-нибудь ты слышал? – прошептала она.

– Нет, – сказал он, покачав головой. – А ты?

– Только то, что у него была одна тысяча сто долларов в бумажнике, когда это случилось.

– Одна тысяча сто долларов! – прошептал брат Антоний.

– А также, что стреляли из пистолета тридцать восьмого калибра.

– Кто тебе сказал?

– Я слышала, как говорили об этом полицейские за обедом.

– Тридцать восьмого калибра... – произнес брат Антоний. – Одна тысяча сто долларов...

– Вот о такой «капусте» я говорю, – сказала Эмма. – О «капусте», которую дает кокаин, любимый.

Брат Антоний осторожно огляделся, желая убедиться, что ни бармен, ни негритянка не подслушивают. Бармен наклонился над стойкой и погрузился в интимную беседу с путаной. Его пальцы шарили по ее платью, гладили грудь. Брат Антоний улыбнулся.