Судьба Томаса, или Наперегонки со смертью - Кунц Дин Рей - Страница 23

В этой темноте на крыше разборчивостью и находчивостью я ничем не отличался от пасущегося ночью кролика, внезапно парализованного двойной вспышкой молнии и оглушающим ударом грома. Другой говорил моим голосом, таким образом, я — это он, а он — я, и убить его равносильно самоубийству.

В свою защиту могу сказать, что застыл я на какие-то мгновения, но их хватило ему, чтобы схватить меня за горло обеими руками. Холодными и крепкими.

И даже на таком коротком, меньше длины руки, расстоянии я не мог различить даже контуры его лица. Если бы смог увидеть его, посмотреть на собственное лицо без помощи зеркала, возможно, вновь обратился бы в памятник, но полная темнота позволила мне нажать на спусковой крючок, и я в упор всадил ему две пули в грудь. Выстрелы эхом отразились от темноты, не только от окружавшей нас, но и повисшей над головой, словно здешнее небо плотностью заметно превосходило облака моего мира.

К сожалению, две девятимиллиметровые пули с полыми наконечниками произвели на него даже меньшее впечатление, чем блошиные укусы. Его левая рука продолжала сжимать мне горло стальными, как у робота, пальцами, а правая переместилась на затылок и наклоняла мое лицо к его.

Я выстрелил снова, снова и еще дважды, но четыре пули не добились большего, чем первые две. Даже если он надел кевларовый жилет, удары пуль, совсем как кулаков, заставили бы его отшатнуться, может, упасть на колени.

Он подтягивал меня ближе и, казалось, что-то шептал, но грохот выстрелов оглушил меня, и я не понимал, что он говорит.

Хотя он меня не душил, просто держал за шею, я вдыхал с отчаянием человека, оказавшегося в затопленном автомобиле и жадно хватающего последний воздух из пузыря у самой крыши.

Убрав левую руку с рукоятки пистолета, я вскинул ее к его лицу, нащупал подбородок и попытался поднять его. Правой рукой я приложил пистолет к его открытой шее. Поскольку моя правая рука оказалась зажатой между нашими телами и локоть упирался мне в живот, тело поглотило отдачу, дуло не подпрыгнуло, и я освободил обойму от последних четырех патронов.

Пусть первые шесть выстрелов не принесли результата, я готовился к тому, что сейчас меня окатит горячей кровью, осколками костей, ошметками мозга, но и последние пули ничего не изменили, словно стрелял я холостыми патронами.

Я выронил пистолет, или его вышибли у меня из руки, и мы схлестнулись в рукопашном бою, только он был сильнее, невообразимо сильнее. Лишь призрак мог не почувствовать десять пронзивших его пуль, но призраки не могли причинить мне вреда, только при полтергейсте, никак не руками, только с помощью предметов, которые швырялись в приступе ярости, приводились в движение потоками энергии, черпаемой из колодца зла.

С одной рукой на затылке, второй держа меня за шею, нечувствительный к ударам моих кулаков, он подтягивал меня все ближе, пока мы не стукнулись лбами. И я по-прежнему не мог видеть Другого в этой чернейшей тьме.

Его губы находились в непосредственной близости от моих, но я не почувствовал его дыхания, когда он яростно прохрипел: «Мне нужен твой выдох».

Сжимая шею Другого обеими руками, я пытался задушить его, тогда как он стремился склонить меня к порочному поцелую. Я обнаружил, что мышцы его шеи мягкие, расползающиеся, мерзкие на ощупь, словно, несмотря на огромную силу, жизни в нем не было. Они сжимались под моими руками, но я не мог его задушить, потому что он, похоже, и не дышал, а кровь из сонной артерии не поступала в мозг. При этом силы ему хватало, и мне все с большим трудом удавалось ему противостоять.

— Твой выдох, поросеночек, — требовал он с волчьей ухмылкой, — твой выдох.

Плотью он напоминал труп при комнатной температуре, до того, как жар разложения начнет согревать его, что-то в нем было от рыбы, выловленной из холодного озера. Я чувствовал присутствие чего-то нечистого, хотя никакой запах, приятный или отталкивающий, он не источал, а это также указывало, что он если и жил, то не привычной нам жизнью.

Когда он вновь и вновь говорил про мой выдох, я каким-то образом знал, что не должен раскрывать рта: любое мое слово станет признанием, что он достоин моих проклятий, а признав его, я дам ему решающее преимущество в нашей схватке, которая становилась все более отчаянной.

Он говорил моим голосом, но каким-то зловещим, соответствующим чернильной тьме, которая окружала нас, голосом из бесконечной ночи, голосом бесконечной ночи. Ему оставалось совсем чуть-чуть для того, чтобы одарить меня поцелуем смерти. Я не чувствовал его дыхания, но слова звучали у самых моих губ: «Дай мне твой выдох, поросеночек, твой выдох, и сладкий фрукт на его излете».

Я не мог оттолкнуть его, не мог отшатнуться, не мог ранить или задушить. Он нес смерть, как котел с кипящим дегтем, как зыбучий песок, и он высосал бы из меня жизнь с той же жадностью, с какой лиса высасывает желток и белок из разбившегося яйца.

Внезапно серый свет грозового неба разом сменил черноту, полил холодный дождь, тысячи серебристых капель устроили веселые танцы на крыше. Другой исчез. Вокруг лежал город моей реальности, затуманенный сильным дождем. Периметр крыши вновь обегал парапет. Получалось, что я мог не находиться внутри здания, чтобы вернуться в свой мир, только сохранять с ним контакт. И, как выяснилось, только я обладал способностью перемещаться между мирами, тогда как другой Одд Томас — кем бы он ни был — этого не мог, он целиком и полностью принадлежал миру пустоши.

Хотя я достаточно хорошо владею языком, я не мог подобрать слов, чтобы выразить облегчение, которое чувствовал, вернувшись из мира тьмы в этот мир света и надежды, ясный, но при этом загадочный, где на каждую печальную тайну приходятся две веселых и радостных. Дрожа всем телом, я упал на колени. В отвращении сначала одной рукой, а потом другой потер губы, хотя этой твари не удалось прикоснуться к ним, не удалось поцелуем отобрать у меня жизнь, а может, и больше, чем жизнь.

Я не возражал против того, чтобы промокнуть до нитки и замерзнуть, потому что дождь очищал меня от ощущения, будто я замаран грязью в тех местах, где Другой прикасался ко мне. С облегчением, но и с опаской, что ослепляющая темнота может вновь сменить свет, я поднял с крыши пистолет, направился к подсобке, открыл дверь.

Подсобка оказалась не такой чистой и безликой, как чуть раньше, когда я поднялся в нее в другой реальности. Я видел и паутину в углах под потолком, и толстый слой пыли на полках, и обрывки бумаги и осколки стекла на полу. На полках стояло несколько больших банок странной формы, таких старых и проржавевших, что на наклейках я не смог разобрать ни единого слова.

Пахло деревом и каким-то лаком. Возможно, последний запах недели и месяцы просачивался из этих ржавых банок. Только тут я осознал, что в другой реальности, из которой я едва спасся, отсутствовали и запахи, приятные или отвратительные, помимо того, что все поверхности превращались в серый бетон.

Открыв заскрипевшую дверь на узкую лестницу, я учуял плесень и пыль. Свет проникал только снизу, через щель между коробом и дверью, которая перекосилась, держась на двух петлях из трех.

В коридоре третьего этажа я обнаружил источник света: три потолочных стеклянных люка. Барабанная дробь дождя по наклонным панелям нервировала меня, потому что заглушала остальные звуки, которые мне, возможно, требовалось слышать, и я поспешил к западной лестнице.

К тому времени, когда добрался до гаража, занимающего заднюю часть первого этажа этого обветшалого здания, я пришел к выводу: это же здание, только без пыли и запахов, не составляло часть черной пустоши с далекими озерами огня. Оно отличалось от обоих миров и, возможно, соединяло реальности, служило пересадочной станцией.

Гараж я нашел пустым. На белом автофургоне, который стоял здесь раньше, уехал ковбой, задумавший сжечь детей, и, возможно, его мускулистый сообщник с каменным лицом в черной кожаной куртке. Красно-черный «ПроСтар+» спрятали в другом гараже, в пограничном здании, где владелец мог забрать его в удобное ему время.