Бернарда - Мелан Вероника - Страница 68

Дрейк не удержался и склонился над любимым спокойным, застывшим лицом. Ди уже не принадлежала к числу мертвых, но все еще не принадлежала к числу живых. Прижался лбом, провел по волосам, закрыл глаза.

— Вернись. Я, наверное, смог бы без тебя, если бы захотел. Но я не захочу.

На какое-то время он застыл, зажмурив веки, затем преодолел сковавшую сердце боль, поднялся и покачал головой. Теперь он мог касаться ее кожи, мог прижимать к ней ладони, мог гладить ее щеки. Он настолько сильно пропитал ее тело своей энергией, что теперь, скорее всего, мог прикоснуться к живой Ди без последствий. Мог. Но не мог. Потому что она больше не была живой.

Подобный эксперимент невозможно было провести на живом человеке… Судьба жестко и иронично поступила вмешавшись. Но помогла она этим или же лишила навсегда? Ему не узнать, не проверить, пока процесс восстановления не будет завершен.

Да, восстановить он восстановит. Но как вдохнуть жизнь? Как сделать то, чего никто и никогда не делал? Фурии не в счет — те, что она дала ему, были еще живы, хоть и на грани.

Не думай, Дрейк. Не думай…

Просто делай.

Направляясь к любимому кафе под названием «Rih'ndo skaa», что в переводе с Валлийского означало «Дворик», журналист «Нордейл-Экспресс» Донован Кряг, привыкший завтракать на углу тридцать девятой и Майн-авеню, заметил странную вещь: мир вздрогнул и будто выгнулся навстречу.

Донован тоже вздрогнул от неожиданного ощущения, замедлил шаг, затем и вовсе остановился. Сердце билось гулко, хотя он не спешил и уж точно не бежал; до начала буднего дня в редакции оставался еще час.

Перекресток выглядел обычно: несколько машин, стоящих на разъезженном грязном снегу на дороге у светофора, идущие через «зебру», закутанные в теплую одежду (с утра снова поддал мороз) пешеходы.

Журналист огляделся. Улица выглядела привычной — немного пустынной, сонной, с обледенелыми ступеньками и заиндевевшими урнами; позади автобусной остановки скреб лопатой дворник.

Застыл невидимыми иголочками утренний морозный воздух, вырывались изо рта клубы пара; он вдруг пожалел, что вместо тяжелой и теплой зимний шапки одел шляпу — свой излюбленный головной убор, который стоило бы оставить на полке до начала марта, но его недавно встреченной подруге, к которой Кряг намеревался заехать после редакции, полюбился его шпионский образ в пальто и именно этом головном уборе. Любовь, как известно, требовала жертв не меньше чем все остальное, поэтому мерзнущие уши можно было потерпеть: дорога до кафе не длинная, а до редакции от перекрестка и того меньше.

Почему же ему вдруг показалось, что произошло что-то странное?

Кряг не мог описать то, что почувствовал несколько секунд назад, словами, хотя именно ими оперировал лучше всего… что-то похожее на землетрясение, прокатившееся не по земной поверхности, а по воздуху. Даже сквозь воздух и сквозь предметы. Мир «вздрогнул» — именно эти слова подходили для его ощущений лучше всего.

Бред какой-то. Галлюцинация. Не нужно было вчера на ночь допивать коньяк.

Мужчина поднял воротник пальто, еще раз обеспокоенно огляделся и продолжил путь; снег резко заскрипел под подошвами. Вот и знакомая дверь «Дворика».

Несколько минут спустя он почти забыл о произошедшем на перекрестке, устроился на стуле в углу, развернул газету, которую купил в киоске по пути на работу, и принялся привычно и быстро пробегать глазами по колонкам новостей: открытие нового торгового центра, парад любителей пива, перестрелка в западной части города, начало выставки какого-то художника…

Находясь в окружении привычных и знакомых вещей и наслаждаясь запахом заказанной яичницы, тостов и кофе, рассеянный и полностью погрузившийся в чтение Донован не подозревал о том, что в этот самый момент в здании, находящемся в нескольких километрах отсюда, из лаборатории на верхнем этаже вышел человек. Жующему теплый хрустящий тост журналисту было невдомек, что человек этот покинул лабораторию впервые за трое суток. Не видел он и того, каким пустым и безучастным взглядом, подойдя к окну, тянущемуся по периметру всего этажа, мужчина в серебристой форме посмотрел на раскинувшийся внизу город.

Что-то пошло не так.

Конечно, если бы Донован не читал газету в кафе, а стоял рядом, он — от природы любопытный и участливый — обязательно бы спросил незнакомца: «Эй, у тебя все в порядке?» А может, и не спросил бы… Слишком жуткими для восприятия были исходящие от человека в форме волны, совсем не те, с которыми хотелось находиться рядом. Но независимо от того, задал бы он вслух свой вопрос или нет, человек с тяжелым взглядом вряд ли ответил бы ему.

Потому что в этот момент мужчина, стоящий у окна, почти потерял надежду и находился на волосок от того, чтобы признать полное поражение.

Шах уже был.

Остался мат.

Второй раз странное ощущение застало Кряга уже у кассы. Лежащая на прилавке мелочь, стоящая рядом касса, витрина с бутербродами — все вдруг сделалось «нестабильным», на короткую долю секунды потеряло реалистичность. Что за слово такое — «нестабильный»? Дурацкое какое-то. Почему именно оно? Нет ответа. Предметы продолжали существовать, он даже потрогал холодную поверхность прилавка, чтобы избавиться от наваждения, но чувство, что вот-вот мир вывернется наизнанку, не уходило.

Внутри стало тревожно, непривычно страшно. Да, он собирался на работу, где намеревался плодотворно поработать над новой статьей; главный редактор был всего лишь в шаге от того, чтобы повысить Донована в должности; вечером в квартире с зажженными свечами и накрытым столом ждала любовница, чем не подвод для радости?

Но радостно не было, внутри тихо разрасталась беспричинная паника.

У выхода на улицу журналист остановился: возле окна стояла девушка, взгляд ее был устремлен в низкое, все еще темное в этот час зимнее небо.

— Вы не замечаете ничего странного? — неожиданно для себя спросил он незнакомую девушку.

Студентка медицинской Академии Нордейла Дженни Райт, держащая в руке картонный стакан с дымящимся кофе, который покупала каждое утро перед занятиями, даже не обернулась на чужой голос.

— Вороны, — сказала она.

— Простите, что?

— Вороны. Вот уже три дня в небе кружат вороны, — к холодному стеклу, указывая на небо, прикоснулся тонкий палец с ухоженным ногтем. — Почему?

Кряг перевел взгляд с пальца на неприятно низкое небо, в котором кружили птицы.

Он не знал «почему».

И несмотря на кричащие заголовки первых статей, которые могли бы появиться, раскрой он причину этого феномена, журналист боялся узнать истинное положение вещей.

Проснувшись этим утром, а точнее сказать «вынырнув» из тяжелых кратковременных погружений в забытье, которые сложно было назвать сном, Клэр поняла, что не хочет подниматься с постели.

Зачем?

Вставать, одеваться, готовить завтрак.… Для кого готовить? Вот уже третий день подряд Смешарики отказывались есть. Она пыталась, как могла: каждое утро заставляла себя идти в магазин, хотя совершенно этого не хотела, упиралась остекленевшим взглядом в прилавки, накладывала что-то в корзинку, отстаивала очереди в кассе, не слыша ни покупателей, ни кассира, следила за тем, чтобы в холодильнике всегда был запас свежих фруктов, ягод и кошачьей еды.

А теперь Фурии сложили с груди значки и перестали есть.

Хуже того, они перестали говорить. Совсем.

Не отзывались на слова, почти не смотрели на нее, часто сидели в самой дальней комнате, притихшие; некогда любимый дом замолчал, опутанный скорбью.

В зале иногда шумела далекими листьями подаренная Дрейком картина с осенним парком, с чаши продолжала литься вода. Клэр иногда убирала наметенные на ковер, выпавшие из картины желтые листочки и выкидывала в мусорку. Привыкла. Но вот уже трое суток она не могла на нее смотреть — каждый раз, проходя мимо, отворачивалась. А в спальню Дины Клэр не могла зайти совсем. Боялась, что не удержится и вновь согнется пополам, и захлебнется в истерическом рыдании.