Лики Японии - Берндт Юрген - Страница 43

Это была не первая моя встреча с живописными полотнами мастера, но прежде мне казалось, что подобным образом могли бы писать маслом некоторые европейские художники, тем более что Ногути, как и многие другие японские художники, несколько лет жил и учился в Европе. Однако чью манеру напоминает мне новая картина семидесятилетнего художника? Это оригинальное наложение красок, этот декор, вся композиция? Несомненно, Огата Корина{Огата Корин — (1658–1716) — японский живописец и мастер лаковой живописи. Основоположник японской школы декоративной живописи.}. Перед моим мысленным взором предстал всемирно известный шедевр этого мастера: пара двустворчатых ширм с цветущими ирисами на золотом фоне. Я увидел нежную гамму всех оттенков синего цвета ирисов. К имени Корина тотчас присоединилось имя его брата Огата Кэндзана (1664–1743). Оба они представляют искусство нарождавшейся буржуазии в так называемый период Гэнроку (1668–1703), когда наивысшего расцвета достигла городская культура. Оба брата воплощают в своем творчестве типично японские черты искусства.

Для таких художников, как Ятаро Ногути, Ясунари Кавабата и многих других, в их молодые годы европейское, «западное», искусство казалось откровением. Они находились под сильным его влиянием, мечтали, вероятно, о синтезе «Восток — Запад». Что же произошло позднее, когда они достигли более зрелого возраста? Разве они не вернулись к культурным ценностям и традициям своей родной страны?

«Моя поэзия» — так озаглавил поэт и скульптор Котаро Такамура (1883–1956) одно из своих стихотворений 1950 года. Оно начинается следующими строками:

Не выражается ли в этих строках та важнейшая идея, о которой шла речь в предшествующей главе? Часто говорят о «европеизации» или «американизации» Японии, о «влиянии Запада» на японскую жизнь и японскую культуру. С некоторыми высказываниями можно и согласиться, но многое, что относят к определению «западное влияние», представляет собой чисто внешний атрибут, который иногда хоть и удивляет, но мало о чем говорит. (Имеются в виду, например, манекены с европейскими лицами в секциях дамской одежды, молодые японки, делающие операцию по удалению азиатской складки на веках или красящие свои красивые черные волосы в каштановый цвет, и многое другое.) Все это сводится к тому же, исходному вопросу: не обладает ли собственное, традиционное, столетиями развивавшееся в относительной изоляции более определяющими чертами, чем то, что перенималось и копировалось?

Однако вернемся к могиле писателя, покончившего с собой. Невольно с именем Кавабаты приходят на ум другие имена, например Юкио Мисимы, которому Кавабата одно время покровительствовал, Тамики Хары — поэта из Хиросимы, Осаму Дадзаи, принадлежавшего к поколению, которое считало себя погибшим, после того как оно в тридцатые годы и во время второй мировой войны испытало жестокие гонения и в сумятице первых послевоенных лет не в состоянии было открыть для себя новые ценности. Дадзай утопился в 1948 году вместе со своей возлюбленной в маленькой речке близ Токио. Новеллист Рюноскэ Акутагава сломался от неверия в самого себя и покончил с собой в 1927 году, приняв смертельную дозу снотворного; Такэо Арисима — аристократ, признавший социализм как историческую необходимость, но не нашедший места в борьбе за новый общественный строй, свел счеты с жизнью в 1923 году; Бимё Ямада ежедневно наблюдал нищету простого народа и сам постоянно испытывал страшную нужду, из которой он не нашел иного выхода, как положить конец своему существованию; молодой поэт романтик Тококу Китамура был преисполнен высоких гуманистических идеалов, но, когда новая Япония нанесла в 1894 году свой первый военный удар по Китаю, мир для него рухнул. Я назвал не всех добровольно ушедших из жизни писателей, а только самых известных. Все они, за исключением Кавабаты, кончали с собой отнюдь не в старости, а в расцвете творческих сил.

От писателей мысль моя перекинулась на довольно многочисленные, но в большинстве случаев краткие сообщения в газетах или по телевидению об очередном «икка синдзю» — «семейном самоубийстве» (а их ежегодно совершается в среднем до 400), когда родители лишают жизни сначала своих детей, а затем и себя. Вспомнились те более 5 тысяч юных летчиков-камикадзе, которые в последние месяцы второй мировой войны садились в боевые машины, отчетливо сознавая, что живыми на землю не вернутся, так как обязаны были обрушиваться на самолеты врага; генерал Ноги и его жена, покончившие с собой в знак верности своему императору, умершему в 1912 году; 47 вассалов князя Асано, история которых очень часто изображалась в литературе, на театральных подмостках и в кино, а раньше описывалась в школьных учебниках как пример высшей лояльности, так что в Японии нет человека, не знающего их. Князь Асано подвергся во дворце сёгуна из дома Токугава оскорблению со стороны придворного. В ответ на это он обнажил свой меч и ранил обидчика. За подобный поступок могло последовать лишь одно наказание: князь Асано обязан был совершить ритуальное самоубийство — харакири. В течение многих лет его 47 вассалов помышляли о мести за смерть своего суверена. В 1703 году им это наконец удалось, после чего они все покончили с собой. Что это, исполнение долга до полного самопожертвования?

Вспоминая всех этих людей, добровольно лишившихся жизни, я подумал о том, что в некоторых странах полагают, будто японцы менее трагически относятся к смерти, чем другие народы, и потому легче умирают. Это заблуждение, ибо, во-первых, число самоубийств в Японии в наше время отнюдь не выше, чем в других высокоразвитых индустриальных странах. В 1975 году в Японии наложили на себя руки около 20 тысяч человек, в 1977 году — примерно столько же. С учетом численности населения страны это значительно меньше, чем, например, в Дании и в ФРГ.

Вероятно, впечатление особой легкости расставания японца с жизнью основано на том, что самоубийство в Японии не держится втайне, о нем тут же информируют общественность. А для самоубийства вдвоем влюбленные нередко выбирают особой, трагической красоты ландшафт: крутой утес, с которого они бросаются, кратер вулкана, куда прыгают, придавая тем самым своим последним минутам оттенок театральности и романтики и давая средствам массовой информации обильный материал.

Во-вторых, очень легко объяснить самоубийство летчиков-камикадзе. Упомянутые молодые люди не только становились жертвами определенной системы воспитания, но и часто подвергались таким страшным физическим пыткам, что посадку в самолет, у которого было изъято устройство для приземления, они воспринимали как избавление от мук.

И, в-третьих, японец, сознает он это или нет, постоянно живет в сильнейшем психическом и умственном напряжении. О стрессовых ситуациях в сфере культуры уже шла речь, о других источниках напряженности мы еще будем говорить. Отдельные люди, очевидно, могут к ней приспособиться, но большинство все же не в состоянии. Жернова сильнее всего перемалывают того, кто противится их ходу, пытается оказать им сопротивление. Деятель культуры в своем творчестве, возможно, чаще других вынужден вступать с ними в противоборство, однако если он, сломленный конфликтами и стрессами, решает положить конец своей жизни, то в глазах общественности это расценивается как событие, более трагичное, чем личная катастрофа.

Вообще общественность в Японии проявляет в подобных ситуациях значительно более горячее участие, чем в других странах, что и способствует утверждению мысли о легком расставании японца с жизнью.

У японца, возразит кое-кто, все же иные представления о смерти, о «мире ином», о потусторонности. Разумеется, ведь у него нет в прошлом почти двухтысячелетней истории христианского вероучения. Но представление о «мире ином» у него наверняка есть, ибо, рассматривая мир с материалистических или с идеалистических позиций, вопрос смерти не обойти. Каковы же эти представления у японцев? Ответ на подобный вопрос весьма сложен, поскольку в ходе японской истории религиозные и этические учения (буддизм из Индии, даосизм и конфуцианство из Китая и в более поздний период христианство из Европы), проникая в Японию, изменяли мир представлений ее народа, поэтому нельзя говорить о чисто японской вере. А если и говорить о ней, то лучше обратиться к народным верованиям, к древнейшим литературным источникам, в которых отразились эти верования, к поверьям, сохранившимся в отдаленных сельских местностях и рыбацких поселках, особенно на уединенных островах, до сегодняшнего дня.