Дело принципа - Макбейн Эд - Страница 23

— Сегодня суббота. Можешь смеяться сколько хочешь.

— Когда я была маленькой, я все время писала в штаны и плакала. Во всяком случае, так мне рассказывал отец. Он называл меня Benassen und Weinen.

— Что это значит?

— Это значит — мокрая и в слезах.

— Хорошее прозвище! Теперь я тоже буду тебя так называть.

— Только попробуй! Спи. Я разбужу тебя попозже.

— Ты отлежала мне руку, — сказал он.

Он заснул почти сразу. Она прислушивалась к его мерному дыханию и снова подумала: «Он так устал, я должна дать ему поспать». Она встала с постели и подошла к туалетному столику, на котором он оставил свои сигареты, бумажник и личный знак. Она взяла сигарету, прикурила и выглянула в окно, из которого открывался вид на залитые серебристым лунным светом поля. Пол был холодным. Она постояла немного у окна, куря сигарету. Потом выбросила ее и вернулась в постель.

— Ты такой теплый, — прошептала она.

Он что-то проворчал во сне, она счастливо улыбнулась и подумала: он самый теплый человек на свете, он всегда такой теплый. Его ноги никогда не бывают холодными. Как ему это удается?

— Погрей мне ноги, — попросила она, он снова заворчал, и она с трудом сдержала смех.

«Я не должна смеяться. Сегодня пятница, что бы он ни говорил. Суббота наступит только завтра, когда я проснусь. Почему мужчины так странно относятся ко времени?» Она лежала в постели с улыбкой на губах, держа его за руку, прижимая ее к своей груди. Вскоре она заснула, и улыбка все так же играла на ее губах.

Она услышала шум душа и открыла глаза. Она спала всего несколько часов; сквозь створки окна комнату заливал яркий солнечный свет. Внезапно Хэнк в ванной запел. Она широко улыбнулась, потянулась и зарылась головой в подушку, чувствуя себя великолепно, чувствуя себя любимой и в то же время очень уставшей.

Итак, он поет в ванной, думала она. Ей это было приятно, хотя пел он ужасно. Она натянула одеяло до подбородка. Ей хотелось дурачиться. Без косметики она казалось себе какой-то чистой, посвежевшей. «Наверное, я кошмарно выгляжу, — думала она. — Когда он меня увидит, то с криком выбежит из комнаты. Может быть, встать и накрасить губы?..» Пение в ванной прекратилось, вода перестала литься. Дверь открылась. Он вышел в полотенце на поясе и направился к туалетному столику, видимо собираясь причесаться. Он еще не вытерся досуха. На его плечах блестели капли воды; лицо и волосы были мокрыми, волосы прилипали ко лбу. Он двигался, не замечая ее взгляда, шагнул в узкую полосу солнечного света, и его глаза внезапно вспыхнули синевой. Она молча наблюдала за ним. Широкие плечи и узкая талия, трогательные капельки на теле, прилипшие ко лбу пряди, блестящее от воды лицо, сияющие голубые глаза. Она наблюдала, как он шел к столику, и думала:

«Застигнутый врасплох мужчина, и этого мужчину я люблю».

Она издала тихий звук.

Он удивленно обернулся, брови поползли вверх, рот растянулся в улыбке.

— О, ты проснулась?

На мгновение она потеряла дар речи. Она так любила его в эту секунду, что не могла произнести ни слова, только кивнула и продолжала смотреть на него.

— Ты хорошо выглядишь, — наконец выговорила она. Он подошел к кровати, опустился перед ней на колени, взял ее лицо в свои ладони и поцеловал.

— А ты выглядишь очаровательно.

— О, ja, ja, ja. Держу пари.

— О, ja, ja, ja. Ты его выиграешь.

— Я выгляжу ужасно. Я чудовище.

— Ты самое прекрасное чудовище из всех, кого я знаю. Она спрятала лицо в подушку:

— Пожалуйста, не смотри на меня. Я еще не накрасила губы.

— Тем приятнее целовать тебя, любовь моя. — Он развернул ее к себе, снова обхватил лицо руками. Его губы потянулись к ее, и в этот момент послышался гул самолетов. Он поднял голову. Шум самолетов заполнил собой небо, а потом и маленькую комнату. Его взгляд устремился в окно. Эскадра самолетов летит на Берлин, подумала Кэрин, и вдруг заметила, что он весь дрожит.

— Что случилось? — с тревогой спросила она. — Она села на постели и сжала его руки. — Что случилось, Хэнк? Ты весь дрожишь. Ты…

— Ничего. Ничего. Я… я…

Он резко встал и подошел к туалетному столику. Быстро прикурил сигарету и, выглянув в окно, неотрывно следил за продвижением самолетов.

— Транспортные, — пробормотал он.

— Да, — тихо произнесла она. — Война кончилась, Хэнк.

— В Германии — да. — Он жадно затянулся. Она минуту смотрела на него, потом отбросила одеяло, встала с кровати и подошла к нему. Самолеты уже скрылись из виду, лишь издалека доносился едва слышный гул.

— Что случилось? — твердо спросила она. — Скажи мне, Хэнк. Он печально кивнул:

— Я улетаю в понедельник. Поэтому мне дали увольнительную на выходные. Я должен отвезти кое-какие приборы на…

— Куда? Он молчал.

— Куда?

— На один из островов в Тихом океане. — Он скомкал сигарету.

— Там… там будут стрелять?

— Возможно. Они замолчали.

— Но ты еще не уверен?

— Половина острова все еще находится в руках японцев, — сказал он. — Там будут стрелять. И вероятно, бомбить с самолетов.

— Почему выбрали именно тебя? — разозлилась она. — Это несправедливо!

Он не ответил. Она посмотрела ему прямо в глаза и тихо произнесла:

— Все будет хорошо, Хэнк.

— Конечно.

— Обязательно, дорогой. Будут они стрелять или нет, с тобой все будет в порядке. Ты вернешься в Берлин. Ты должен, понимаешь? Я тебя очень люблю и не могу тебя потерять.

Внезапно он притянул ее к себе, и она почувствовала напряжение во всем его теле.

— Ты нужна мне, — прошептал он. — Кэрин, ты мне нужна. Кэрин, ты так мне нужна. Так нужна!

И в тот момент им показалось, стих даже гул самолетов.

Глава 8

В представлении Макнелли это, наверное, и были самые настоящие джунгли.

Хотя на первый взгляд место это ничем не напоминало непроходимые дебри.

Для того чтобы оказаться здесь, Хэнку пришлось сначала пройти по длинной улице, бравшей начало в Итальянском Гарлеме, а потом еще немного на запад, повторяя путь, которым прошли тем июльским вечером трое юных убийц. Оказавшись на Парк-авеню, он вошел на рынок, раскинувшийся под железнодорожным мостом, прислушиваясь к доносящемуся со всех сторон разноязыкому гвалту. Ему даже начало казаться, что он и в самом деле очутился в чужой стране, но его это ничуть не испугало. И снова, уже в который раз, он явно ощутил, что расхожее представление о якобы трех Гарлемах, существующих как отдельные территории, на самом деле является не более чем мифом. Ибо несмотря на то, что здесь говорили на другом языке, по улицам ходили люди с иным цветом кожи, варьирующимся от белого до слегка загорелого и очень смуглого, несмотря на диковинные плоды на лотках уличных торговцев и продающиеся на каждом углу брошюры на испанском языке, посвященные различным вопросам религии и оккультизма, он интуитивно чувствовал, что все эти люди ничем не отличаются от своих соседей из западных или восточных кварталов. Тем более, что всех их объединял один и тот же характерный признак — бедность.

И все же отчасти страх Макнелли был ему понятен. Ибо все здесь, по крайней мере на первый взгляд, казалось непривычным и чуждым. Что означают все эти грозные, раскатистые тирады на непонятном языке? Какие зловещие мысли скрываются за взглядом темно-карих глаз? Здесь, среди овощных прилавков, где были разложены эдионда, макгуэй, фиги и корасон, перед которыми энергично торговались крикливые домохозяйки, прицениваясь к овощам и фруктам: «Сколько стоят вот эти гузне-пае? А чайот? А вон те, манго и пепино?» — все было иначе, это был совершенно другой мир. Не джунгли, конечно, но и не Инвуд, а уж тем более не Пуэрто-Рико. Все здесь было неведомо и непредсказуемо. Хэнк живо представил себе Макнелли в образе первобытного человека, сидящего на корточках у крохотного костерка, забившегося в дальний угол своей пещеры, с опаской вглядывающегося оттуда в темноту и гадающего, что за ужасные твари хоронятся за каждым кустом, тем самым всемерно подогревая свой страх и доводя себя до исступления.