Милые чудовища - Линк Келли - Страница 42

Джеймс покачал головой.

— Ну, ладно, — сказал монстр. — Давай так. Я загадываю число от одного до десяти. Ты называешь свое число, и, если они совпадают, я тебя не съем.

— Нет, — заявил Джеймс.

— Тогда как насчет такого варианта: я съем тебя, только если ты назовешь именно то число, которое я задумал? Обещаю, что не буду жульничать. Скорее всего, не буду.

— Нет, — сказал Джеймс, хотя все равно думал о числе и ничего не мог с собой поделать. Он думал о числе «четыре». Четверка плавала перед его внутренним взором, как большая неоновая вывеска и то загоралась, то гасла, то снова загоралась. Четыре, четыре, четыре. Домик номер четыре. Или шесть. Шестой домик. Или это слишком очевидно? Не надо думать о числах. Мальчик на что угодно был готов поспорить, что монстр умеет читать мысли. Может, это он вложил Джеймсу в голову число «четыре». Шесть. Джеймс поменял загаданное число на шестьсот, чтобы оно не попадало в промежуток между единицей и десяткой. «Не читай мои мысли, — подумал он. — Не ешь меня».

— Я сосчитаю до шестисот, — сказал монстр. — А потом побегу тебя догонять. Будет весело. Если доберешься до лагеря прежде, чем я тебя поймаю, ты спасен. Договорились? Если доберешься до лагеря первым, я съем четвертый домик. Договорились? Нет, знаешь, что я тебе скажу? Я съем их, даже если ты проиграешь. Договорились?

— Но сейчас темно, — возразил Джеймс. — Идет снег. А на мне платье.

Монстр поглядел на свои ногти. Потом улыбнулся, будто Джеймс только что остроумно пошутил.

— Раз, — сказал он. — Два, три, четыре. Беги, Джеймс! Вообрази, что я гонюсь за тобой. Вообрази, что я сожру тебя, если поймаю. Пять, шесть. Ну, давай, Джеймс, беги!

Джеймс побежал.

Серфер

Во сне меня похитили инопланетяне. Я спал. А потом проснулся.

Где это я? Уж точно не там, где должен быть, так что я решил встать и оглядеться, но там совсем не было места, и встать я не смог. Мои ноги. Я был привязан. И держал что-то в руках. Футбольный мяч. Он выскользнул из ладоней в узкое пространство передо мной, и я только со второй попытки поймал его ногами. Пол продолжал двигаться вверх и вниз, мои руки были свободны.

— Еще одну таблетку, Дорн. Ой. Вот, возьми другую. Воды хочешь?

Я набрал в рот воды. Проглотил. Я сидел в узком кресле. Самолет? Я на борту самолета. Мы на большой высоте. Внизу виднеются облака. Рядом была женщина, выглядевшая как моя мать, но это была не она.

— Дай-ка мяч мне, — сказала она. — Я положу его на верхнюю полку.

Я не хотел отдавать ей мяч, пусть даже она и выглядела как моя мать.

— Да ладно, Дорн, — снова голос отца. Разве ему не полагалось сегодня быть в больнице? Я ходил на тренировку по футболу. На мне была футбольная форма. Шиповки и все остальное. — Дорн? — Я не обращал на него внимания, тогда он обратился к женщине: — Простите. Он принял специальное лекарство. Плохой из него летун.

— Я не… — сказал я. — …Плохой летун.

Язык не слушался. Я попытался хоть что-нибудь вспомнить. Отец подъехал на машине. И я пошел узнать, чего ему нужно. Он хотел отвезти меня домой, хотя тренировка еще не… Не закончилась. Он протянул мне бутылку, и я выпил. «Гаторейд».[24] С моей стороны это было ошибкой.

— Я не в самолете, — сказал я. — Это не самолет, а вы не моя мать. — Голос у меня тоже был какой-то не мой.

— Бедняжка, — сказала женщина. Пол подпрыгивал. Если это все-таки самолет, тогда она — эта самая… Стюардесса. — Может, ему будет удобнее, если я уберу эту штуку наверх?

— Спасибо, это было бы чудесно, — это снова отец. Я крепко сжимаю руки вокруг моего… Моего футбольного мяча. Плечи выставлены вперед. Сгорбился так, чтобы никто не смог отобрать его. У меня. Никто никогда не отберет у меня футбольный мяч.

— Ты дал мне «Гаторейд», — сказал я. В «Гаторейд» было что-то… Подмешано… Всё, что я знал, разваливалось на части. Быстро, и жидко, и слишком близко, а потом неторопливо как мгновение. Все сначала. Губы у меня были мягкие, как каша, и теплые, и стюардесса смотрела на меня с жалостью, как будто я был совсем беспомощный и пускал слюни. И, похоже, я действительно пускал.

— Дорн, — сказал отец. — Все будет хорошо.

— Суббота, — сказал я. В субботу наш первый важный матч, а я пропускаю тренировку. Моя голова мотнулась вперед и ударилась о футбольный мяч. Я почувствовал, как ко лбу прикоснулись пальцы стюардессы.

— Бедный мальчик, — сказала она.

Я поднял голову. Попытался изо всех сил… Чтобы она меня поняла.

— Куда… Этот самолет… Летит.

— Коста-Рика, — ответила стюардесса.

— Ты, — обратился я к отцу. — Я… Никогда… Не прощу… Тебя. — Пол перекосило, и я отключился.

Когда я очнулся, мы уже были в Коста-Рике, и я отлично помнил, что отец сделал со мной. Но разбираться или мстить было уже поздно. К тому времени ситуация изменилась из-за паники по поводу новой разновидности гриппа. Может, Коста-Рика и пыталась развернуть самолет, но, наверное, на тот момент вернуться в Штаты мы уже не могли. Власти закрыли все аэропорты, по всему миру. Мы угодили в карантин. Я, мой отец, стюардесса, которая на самом деле вовсе не напоминала мою мать, и все остальные пассажиры рейса.

Нас встретили охранники в респираторатах и с автоматами (это чтобы мы все без загвоздок погрузились в автобус). Как только мы уселись, в салон вошел мужчина, которому не мешало бы побриться. На нем тоже была маска с прикрепленным к ней маленьким блестящим микрофончиком. Он прошел в переднюю часть автобуса и вскинул затянутые в перчатки руки, призывая всех к тишине. Солнечные лучи делали его резиновые пальцы похожими на кусочки розового ириса.

Люди отложили свои мобильники и наладонники. Я проверил свой телефон и обнаружил три пропущенных звонка — все от моего тренера Соркена. Голосовые сообщения я проверять не стал. Не хотел ничего знать.

В воцарившейся тишине можно было расслышать пение птиц и больше, собственно, ничего. Ни рева взлетающих самолетов. Ни садящихся. В воздухе витал запах страха и антибактериальных средств. У некоторых туристов при себе оказались одноразовые маски, и они тут же их нацепили. Мой отец всегда говорил, что от этих штук мало толку.

Представитель властей подождал еще несколько секунд. Под глазами у него виднелись темные мешки.

— К сожалению, мы вынуждены доставить вам некоторые неудобства, но тут уж ничего не поделаешь, — заговорил он. — На непродолжительное время, необходимое для наблюдения, вы станете нашими гостями. Если мы не примем мер предосторожности, болезнь распространится. Последуют смерти, которых можно было избежать. Если кто-то из вас окажется болен, мы обеспечим ему необходимый уход. Еду, питье и постель. А через несколько дней, когда каждый получит справку, что здоров, вы сможете отправиться дальше по своим делам, вернуться домой или продолжить путешествие. Вижу, у вас есть вопросы, но у меня нет времени отвечать. Прошу меня извинить. Пожалуйста, не пытайтесь покинуть этот автобус и сбежать. Если вы не будете сохранять благоразумие, охрана откроет стрельбу.

Затем он произнес ту же речь на испанском. Получилось длиннее. Когда он покинул салон, и автобус повез нас куда глаза глядят, никто не протестовал.

— Ты что-нибудь понял? По-испански? — спросил отец. И это были первые его слова, обращенные ко мне, если не считать того, что он говорил в самолете после приземления. Тогда он говорил: «Дорн, проснись. Дорн, мы на месте». Он был так взволнован, что на слове «месте» его голос дал петуха.

— А если бы и понял, — сказал я, — с какой стати я должен рассказывать тебе? — Но я не понял. В качестве второго языка в школе я выбрал японский.

— Ну-ну, — сказал он, — не беспокойся. Все будет хорошо. И насчет автоматов тоже не волнуйся. Они на предохранителе.

— Да что ты знаешь про автоматы? — фыркнул я. — Хотя какая разница. Это ты виноват, что мы тут застряли. Ты меня похитил.