Удавшийся рассказ о любви - Маканин Владимир Семенович - Страница 8

Если внешне, то Лариса Игоревна смотрится по-иному; строже; суше. (И не курит.) Уже другая. А взглядом посвежела, взгляд ее стал проще. Добрее... А как там наше чувство, как любовь?.. Да, любит.

Лариса Игоревна продолжала любить. Узкий тоннель протащил ее в новое время вместе с ее длящимся чувством. Дал ей протиснуться. Но чувство тоже поскребли скребком. Кой-что содрав. (Позолоту.) Чувство стало зорким, чувство научилось видеть: да, любила... этого исписавшегося Сергея Ильича Тартасова, нелепого и безденежного. Любила хвастливого, фанфаронистого, чуть что распускавшего перья мужчину, с красивой головой и с приятно рокочущим баритоном.

Зато теперь ее любовь к Тартасову держалась несколько поодаль. Чувство словно бы потеснили — в шкафчике памяти.

Здесь же, у выхода-входа в метро, Лариса Игоревна услышала робкий, ломкий девичий голосок:

— Мужчина! Не хотите познакомиться — я Ляля. Меня зовут Ляля...

Обернувшись, Лариса Игоревна впервые (впервые в своей совковой жизни) увидела такую девчушку. Молоденькую, курносую. Со светлым лицом. Топчущуюся у метро на асфальте и смешно предлагающую себя проходившим мимо Иван Иванычам и Петрам Петровичам. Голодная, зябкая, чулки в дырках...

Тартасов же (невезучий), пронесшийся в свое прошлое поглубже, угодил к зубному хирургу. Сидел, подвигаясь со стула на стул. Смирившийся с предстоящей мукой, как это бывает у крупных мужчин в такие минуты. Сидячая очередь...

Подавленный, он уже был не в состоянии осознать, что за день и час ему здесь выпали (а ведь случайно! ведь мог переиграть!). Он только подвигался, как загипнотизированный, к той двери. Со стула на стул — все ближе и ближе. И ведь вошел в кабинет! И так тяжко драли ему зуб два здоровенных мужика. Тот самый (памятный до сих пор) шестой жевательный. Крошили, дробили, наконец, ликуя, вытащили — несколькими страшными обломками, ну, молодцы!.. победители!.. Тартасов вышел из кабинета, сел, его трясло.

Он помалу сплевывал, склонившись над урной, почти доверху забитой кровавыми сгустками зажеванной ваты. А рядом с урной — щель в линолеуме на полу. Прямо у ног. Отверстие поманило его прохладой и темнотой. Только тут догадался. Вот оно! (Почему не получасом раньше, когда сидел в очереди?) Тартасов напрягся и... ввинчиваясь в темь узкой щели, вырвался из неласковых прошлых дней.

В отдаленной комнате тихо. (Здесь девочкам можно расслабиться. Покурить.) Голос Ларисы Игоревны... Да, с просьбой. Да, она к ним с просьбой. Минуту внимания.

— Девочки... Кто писателю даст в долг? Вы же знаете, иногда на ТВ выступает. Хороший человек.

После секундной паузы девичий голосок спросил:

— Денег?

— Нет. Не денег.

И тотчас послышалось хихиканье. А затем кто-то из них (Галя? Ляля? Вот не ожидал!) дважды с ехидцей переспросила — мол, что это за писатель?! Почему это писателю — в долг? В наши-то дни разве бедность не порок?

Тартасов толкнул дверь и вошел. Он был возмущен. Он ждал честного снисхожденья. А они!.. Неужели она, дрянь молоденькая, к нему ничего не чувствует? Хотя бы человеческого, хотя бы просто дружеского?

— Ляля...

Его красивый баритон задрожал.

— Ляля, — голос еще гуще, интимней. (Какая терпкая горловая дрожь.)

Но девица молчала.

Тартасов обиженно чертыхнулся — уйду сейчас совсем!

Он повернулся. Он медленно-медленно уходил. Эти нынешние страстотерпки насмешливо смотрели ему вслед. Пиявицы. Он ждал оклика Ляли — ничуть не бывало! Ни она, ни Галя не дрогнули. И Рая, стоя с ними рядом, помалкивала. Эти помешавшиеся на деньгах... эти маньячки смотрели ему вслед! Отчасти даже весело. Покуривали!..

Тартасов хлопнул-таки дверью. Ушел.

Но недалеко. На улице его охватили сомнения. Почти сразу же. И как раз у телефонной будки... Выискав в кармане жетон, Тартасов уже спешил, уже звонил старинному своему приятелю. Тоже литератору.

Саша Савин, когда-то друг юности, взял наконец раскалившуюся трубку. Стареющий романтик (того же амбициозного поколения), Саша сказал Тартасову несколько устало:

— Я слушаю.

Тартасов попросил денег.

Да, да, ему очень-очень нужны! взаймы! ему сейчас же необходимы деньги!.. Зная Сашу Савина, он не мог по-дружески не попудрить ему мозги. С ходу пообещал. Несколькими днями позже... да, да, чуть позже он, Тартасов, организует Саше выход на ТВ, пригласив на свой престижный «Чай». А что?.. Они посидят, поболтают об искусстве, ничего особенного... Немного ностальгии... Пусть только старый друг поможет Тартасову сейчас с деньгами.

Саша извинился.

— Извини, — сказал. — Я, Сережа, не вполне тебя понимаю. Я современный человек. Ничего не могу с собой поделать. И поэтому сначала твою конфету, а деньги — позже.

Тартасов нажал чуть сильнее — деньги, Саша, нужны сейчас. Немедля.

Саша немного помолчал, поразмышлял:

— Извини, старина. Я современный человек. Деньги — позже.

Чертыхнувшись, Тартасов бросил трубку, жаль было жетон.

Сказать честно, оба темнили. Тартасов, разумеется, не мог, не имел возможности пригласить кого бы то ни было на «Чай» в обход высокого начальства. Начальники сами любили посмаковать звучные имена, выбирая, кому из них к чаю конфету дать и кому нет. Сами и решали.

Но и Саша для Тартасова ничего посеребрить не мог. Бедствовавший, Саша попросту хорохорился; у него не было денег. Совсем не было.

— ... Где ты есть? где это ты пропадаешь?!. Ты что — не доверяешь своим девочкам?.. С ума сошла! Или ты теперь подглядываешь? Шлифуешь их таланты?

— Я работаю, милый.

Тартасов продолжал возмущаться — мыслимо ли! Так надолго пропасть в трех комнатах! ну да, да, у нее соединенные трехкомнатные квартиры, но все равно шесть комнатушек и две кухни — это еще не лабиринт!

Поворчав еще немного (для разгона), Тартасов стал выпрашивать в долг хотя бы Раечку.

— Боже мой. Что за жалкий цветочек! Какие у нее нищенские коленки...

— Она изящна.

— Ее коленки хочется прикрыть. Зачем ты ей позволяешь мини-юбку?

Лариса Игоревна вздохнула:

— Поговори с ней сам, милый.

— Что я!.. Ты поговори. Воздействуй на нее. Скажи, что я с телевидения. Ты умеешь на них влиять. Ты для них все — и честь, и совесть! и мать родная!..

— Не преувеличивай.

— Деньги, деньги! Одни только деньги!.. — распалялся Тартасов.

Его возмущала сама капитальность перемен в психике человека: он всю жизнь выпрашивал, а теперь ему велят выторговывать. Какое падение!.. Но ведь все вскользь. Все — для богатеньких. Для этих жирных. Не зря же русская литература их так больно била. За что-то же их драли, секли Гоголь и Достоевский, святые времена!

Лариса Игоревна на миг погрустнела:

— А я вспоминаю твою последнюю повесть. Ты умел сказать о женщине... В поезде... В вагоне поезда... Она... где ты пишешь о ее подрагивающей улыбке. Прекрасные горестные строки.

— Ты, помнится, эти строки не очень-то жаловала.

— Я их любила.

— Любила?

— Да... Но я была служакой — я была глупой, милый. Я была совсем глупой.

Выдвинув ящик стола, Лариса Игоревна взяла давнюю книгу Тартасова — старенький зачитанный экземпляр. Из книги выглядывали три беленькие закладки. Тартасов спросил... Эти странички, что с закладками... Странички, небось, знает уже назубок? Нет, возразила Лариса Игоревна, эти места в его повести она как раз забывает. Все остальное — да, наизусть...

— Гм-м, — произнес Тартасов.

Он заметил, как, поддавшись памяти, Лариса Игоревна уже моргнула мелкой слезой. И вновь посматривает на стену — на обои с точечками, словно бы нацеливаясь. Женщина... Неутомима... Опять, что ли, хочет в прошлое? Гм-м.

С обоями в ее комнатках и в кабинете (он следил глазом), с обоями все в порядке. Обои ничуть не давили; не тяготили. Веселенькие, но не сказать — игривые (цензура), они радовали взгляд.