Конец света с вариациями (сборник) - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 53

– Надо попробовать вспомнить, что было-то, – вздохнул Вадим Николаевич, – Может, чего по радио объявляли, да я не понял? – и, чтобы легче вспоминалось, продолжил неспешно потрошить початую упаковку пива.

После второй банки Вадим Николаевич вспомнил, как три дня тому назад пришли Леха и Кузьмич, принесли бутылку и кулек свежемороженой рыбы. После третьей банки пива вспомнилось, как Леха сбегал за добавкой, а Кузьмич жареной рыбки потребовал… После четвертой и пятой Вадим Николаевич вспомнил, что кинул одну рыбину в таз с водой, оттаивать, а остальные сунул в морозилку… Как Леха побежал еще за добавкой, а Вадим Николаевич начал рыбу чистить, а та взмолилась человеческим голосом, обещала три желания исполнить… просила и остальных разморозить, отпустить в реку, мол, тоже откупятся.

Смешно было до упаду: рыба и говорит! Таких глюков у Вадима Николаевича раньше не было. Чтобы именно – говорящая рыба. Что-то он там желал сдуру… водку-коньяк-вино-пиво-сигареты-закусь до потолка и деньги, полный холодильник, ага! Так-так… а что же было с третьим желанием? Кажись, что-то было. Но что?

У Вадима Николаевича от умственного напряжения разболелась голова: пиво не помогало ни вспомнить, ни снять ту боль. Пришлось идти откупоривать водку – организм уже был не против. Совсем не против!

После половины стакана в голове прояснилось. Воспоминание о третьем желании было нечеткое, тусклое как кино в соседнем ДК, куда Вадим Николаевич иногда ходил развлечься, самогона с киномехаником выпить. Но – было.

Зашел, значит, Вадим Николаевич в комнату с говорящей рыбой в руке, похвастаться хотел, ящики с выпивкой да деньги показать, а эти сволочи без него, оказывается, всю поллитру усидели! Озлился тогда Вадим Николаевич… ну, бывает, ну, вспыльчив, когда лишку на грудь возьмет… и сказал в сердцах: «Чтоб вы все пропали!» А рыба, помнится, еще уточнила: «Все?» А Вадим Николаевич ответил…

– Черт! – крикнул Вадим Николаевич, отбрасывая стакан и кидаясь к холодильнику – может, какая рыбина еще уцелела, не сдохла… они, рыбы, твари живучие… лед там на стенках был, толстый-претолстый.

Вадим Николаевич открыл морозилку и отшатнулся: воняло именно оттуда, даже не воняло, а невыносимо смердело гнилью, тухлой речной рыбой; Вадим Николаевич медленно закрыл холодильник и побрел в спальню поминать безвинно пропавших друзей, дорогих Леху и Кузьмича.

И всех других заодно поминать… которых было сколько-то там миллиардов. Не считая ворон и прочей бестолковой живности.

Единственное, что утешало Вадима Николаевича, так это то, что запасов на поминки у него вполне хватало. На долгие поминки… очень, очень долгие.

Пожизненные.

Михаил Бабкин

Конец света

– Завтра, Петров, можешь на работу не выходить, – сказал Мальцев. Подумал, плюнул папиросой в пол, растер ботинком оплевок по кафельным квадратам, добавил равнодушно:

– Типа, сегодня ночью конец света, начальство распорядилось, чтобы дома встречали. – Глянул куда-то мимо Петрова мертвым взглядом, произнес равнодушно:

– А по мне так гори оно все синим пламенем, – и пошел прочь: седой, перхоть на воротнике, вытертый пиджак, руки за спиной, совершенно безразличный к сказанному.

Его обязали – он сообщил.

От Мальцева сильно пахло спиртом, сегодня был день цеховой выдачи, три литра на квартал, конец смены – отчего бы и нет? Тем более в пятницу.

Святое дело.

Петров проводил Мальцева скучным взглядом и пожелал ему в который раз сдохнуть, не со зла пожелал, но по привычке; детальки одна за другой падали в приемный лоток, железно стуча о бортики.

Одна деталька – десятая рубля, сто деталек – десять рублей, тысяча – еще больше.

Очень хорошая и денежная работа.

Где еще такую найдешь.

Петров выключил станок, посмотрел мельком вверх: над стеклянной заводской крышей – там, вдалеке – на фоне вечернего неба в разбитых окошках мелькали стрижи. Или ласточки, поди разберись с этой крышевой живностью, каждый год разное.

Петров привычно обтер чугунную станину ветошью, смахнул пластиковой щеткой налипшие на станок железные стружки и пошел переодеваться.

В раздевалке было пусто, все шкафчики щерились открытыми дверцами, словно брошенные впопыхах, никому уже не нужные; в подвальной с низким потолком комнате пахло гнилым луком и мочой.

Петров переоделся – с большим сомнением надел пластилиново-липкие носки, решил их дома обновить, пора уже, – сунул перед уходом замасленную робу в шкафчик. Отошел от шкафчика, глянул снизу вверх в зарешеченное окно: мутное стекло, видны лишь туфли прохожих, но если присесть и посмотреть под углом, то иногда заметно и небо.

Впрочем, да, старые стекла синеву показывали, но ничуть ее не раскрашивали.

Дома Петров выпил водки и поел.

Жена Петрова не доставала, не было у него жены, ушла. Устав от телевизора, Петров лег спать: день прошел как день, ночь ожидалась как ночь.

Среди сна случилось что-то странное, но Петров не понял что именно. Как-то необычно ему стало, что ли… Жарко, наверное.

Рано утром Петров пошел на работу. А что еще ему оставалось делать?

Пустой цех был коридорно длинен и странно гулок, роба излишне тяжела; жужжащие потолочные лампы светились над цехом неживым люминесцентным огнем.

Петров включил станок и занялся привычным: детальки одна за другой падали в приемный лоток, железно стуча о бортики. Одна деталька – десятая рубля, сто деталек – десять рублей, тысяча – еще больше.

Очень хорошая и денежная работа.

Над головой Петрова – в уцелевших окнах крыши, сквозь налипший на них пепел горелых ласточкиных перьев – медленно, невозможно спокойно разгоралась черная заря; по цеховому залу протянулись длинные белые тени от станков, яркие и глубокие.

И лишь от Петрова никакой тени не было.

Он – работал.

Далия Трускиновская

Славянская Сивилла

Когда двое мужчин к часу ночи уговорили третью бутылку водки почти без закуски – это серьезно. Но своей цели они не достигли – ничего не забылось…

– Я дурак. Нет, скажи – я дурак? Нет, ты скажи! – бубнил один.

– Не ты дурак, а я идиот, – возражал другой.

Оба влипли. И влипли примерно одинаково.

Один, Анатолий, связался с деловым партнером, от которого нужно было держаться подальше. Совместный проект сожрал кучу денег, прежде чем Анатолий опомнился и потребовал разрыва всех отношений. Партнер клялся, что его единственное имущество – сувенирный цех где-то в захолустье, и божился, что в хороших руках сувениры – просто клад, фигурная свечка с узорами в магазине стоит пятьсот рублей, сам проверял, только вот до цеха все руки не доходили. В помутнении рассудка Анатолий согласился взять в счет долга этот цех. Когда партнер, подписав документы, смылся в неизвестном направлении, Анатолий задумался, но было уже поздно.

Что касается Бориса – тот погнался за дешевизной. Ему предложили купить склад с содержимым по бросовой цене, объяснив это так: хозяин начинает совершенно новый бизнес, срочно нужны деньги, а одно только здание склада стоит дороже, чем просят за помещение вместе с товаром. Борис посоветовался с тестем и тещей, напрочь забыв, что для стариков все, что выше десяти тысяч, – уже миллион, и вложил деньги в этот дурацкий склад, вообразив себя крутым оптовиком.

Вскоре выяснилось – сувенирный цех может производить фигурные свечи, если поменять все оборудование, а на складе при нем – несколько тонн неликвида, обычных белых свечек, никому не нужных; что касается склада, то через полторы недели после продажи у него рухнул кусок крыши, и неудивительно – здание семьдесят лет не знало капитального ремонта, а товар оказался просрочен до такой степени, что его бы даже на корм свиньям не взяли.

– И что мне теперь делать с этими проклятыми свечками? – спрашивал Анатолий. – Если бы у меня было хоть что-то другое! Посадить мою дуру на базаре торговать?

– Нет, ты лучше скажи, что мне делать с этой проклятой тушенкой?! Ее же к Первой мировой заготовили!