Повесть о Старом Поселке - Маканин Владимир Семенович - Страница 18

— Зайди к Ивану, — говорит Бусичкин. — Я уже был у него. Он в ужасном состоянии...

Ключарев заходит к начотдела. Он еще на пороге, а Иван Серафимович уже машет рукой: не надо. Только без иронии. Без соболезнований, но и без твоей иронии, ради Бога... И вот по этому жесту начальника (и еще он бледен, прозрачно бледен — это будет держаться на лице весь день) Ключарев понимает, как глубоко тот задет и уязвлен. Точнее, как глубоко и сильно он надеялся. Ключареву тоже не безразлично. Но плакать, пусть даже духовными слезами, он не будет.

— В следующий раз, Иван Серафимович, повезет нам, а не другим...

Начальник горько усмехается:

— Тема на шесть лет.

— И что же?

— Мне не тридцать. Мне пятьдесят два.

Значит, к концу темы ему будет пятьдесят восемь, вот в чем дело.

— В шестьдесят люди еще, бывает, женятся, — говорит Ключарев.

— Ну хватит, ну перестань же!

Он всплеснул рукой, как женщина: он слаб и размагничен ударом. И ясно, что Ивану Серафимовичу больно не от самого удара, перестраиваться — вот что больно. Больно мечтать заново о том, что, дескать, через шесть лет появится новая тема, золотая жила, и только тогда уж я сумею во весь голос, во всю силу... и так далее. Тут-то и беда мечтателей, думает Ключарев. После каждого жизненного щелчка нужно перестраиваться и заново создавать условия для мечтаний — Ключарев любит эту породу людей, это прекрасные люди, быть может, лучшие, но...

— Говорят, что в каждой беде есть свое открытие, — продолжает Ключарев вслух, он выдумывает копеечные афоризмы, утешает Ивана Серафимовича — а мысль идет и по своим путям. (Командировка — вот что должно утешить его, Ключарева. А что? Все равно кого-то нужно посылать в связи с новой темой. Как раз в ту сторону. А он, Ключарев, заодно сможет заехать в Старый Поселок.)

— Иван Серафимович.

— Да, Виктор.

— У меня ведь к вам разговор есть. Конкретный.

Ключарев просится в командировку и получает согласие. (И понятно, что с этой минуты ему хочется быть проще, человечнее, чище.)

Он дома. Он говорит жене, что завтра уедет и что там до Старого Поселка — рукой подать. Ну пусть не рукой. Но ведь близко. И если не сейчас, когда он еще сможет туда съездить?..

Жена согласно кивает: тебе видней.

— Ну что ж. — И вдруг с характерным женским «проламыванием» сквозь все и всех она добавляет: — Ты ведь давно чувствовал, что туда поедешь.

— Я?

— Конечно. Ты знал, что поедешь... Потому ты и психовал последнее время. У тебя с языка не сходило.

Ключарев улыбается:

— Любопытно. В этом что-то есть!

И тут же — первая ласточка уже осознанного волнения — он не знает, что делать в такую минуту, куда деть руки.

— Что ли, позвонить?

Живут и стареют родители Ключарева, в сущности, недалеко. С тех самых пор, как Ключарев и его сестра Анечка поступили в институты, родители перебрались из Старого Поселка, чтоб жить поближе к детям, поближе к Москве. Ключарев заказывает разговор, звонит, говорит, что дома у него все хорошо и у Ани хорошо и что вот командировка и так получилось, что он, Ключарев, быть может, заглянет в Поселок. Да, там недалеко... Ключарев нервничает и лишь в самом конце догадывается спросить об их здоровье. Как ты, мама, и как, папа, ты?

Отец не отвечает, он о чем-то шепчется с матерью, а затем, откашлявшись, говорит:

— Понимаешь, сын... Заглянуть бы тебе туда надо. А мы с матерью старые и уже не сможем.

— Не понимаю.

— Конечно, у тебя есть много всяких дел, а я, сын, это хорошо знаю. Но он все-таки твой родной брат...

Ключарев едва улавливает смысл: отец просит во время командировки заглянуть в Поселок и поправить могилку Юрочки, умершего двадцать пять лет назад. Отец говорит с какой-то боязнью напороться на отказ. Текут и скользят витиевато-осторожные фразы:

— ...как-никак твой родной брат. И к тому же уважение к умершему. И ты не подумай, что тут какая-то религиозность. Не в Боге дело. И современная мораль тоже за это. Я это точно знаю, читал.

Берет трубку мать. Голос тоненький, а ее всегдашняя, пахнущая травой и мятой скороговорка сливается в единый распев:

— Сынок, мы уж, видно, никогда не выберемся, съезди ты, кто же еще — двадцать пять лет исполняется — съезди, две рябинки над могилой — написали, что одной уже нет, не следит никто...

Мать спешит — она, как всегда, побаивается телефона, то есть того, что разговор вдруг прервут.

И Ключарев ей — тихо и успокаивающе:

— Да, мама... Да, мама... Конечно, мама...

Он говорит жене о просьбе родителей, о дороге и о том, что надо уже сегодня собраться.

— Не увидишь ты Поселка, — заключает он. — А жаль. А давай на будущее лето вместе поедем?

Идея Ключареву уже нравится. Он закуривает, обволакивается дымом, Майя ставит чайник. «Спите, а ну спите. Не переговаривайтесь!» — заглядывает она к детям... Ключарев сидит, упершись локтями в стол, дымит и неторопливо выкладывает хорошие, набегающие к вечеру мысли:

— А почему бы нам не поехать? Деньги?.. Возьму лишнюю статейку у Рюрика — вот дорога уже оплачена! — Он счастливо вздыхает: — Сейчас я как бы на разведку поеду... А уж будущим летом — все вместе катанем.

— Он тебе письмо прислал.

— Рюрик?

— Да.

— Не похоже на него. Наверное, не дозвонился... Слушай. И поедем мы — я, ты, дети — все вместе и на весь отпуск, а?

Майя уже тоже увлеклась:

— Мне кажется, я ничему не удивлюсь, когда туда приеду. Как в знакомое место. Ты столько рассказывал, и сестра Анечка рассказывала — я уже вполне представляю...

— Поселок представляешь?

— Ну да.

— Э, нет... Нет, друг мой. Поселок — это надо видеть. Есть, например, там перелесок, а за ним Лысая горка. О Господи!

Ключарев замолкает от невозможности высказать. Он переполнен. Он только покачивает головой... И вот так, покачивая головой и улыбаясь, идет с кухни — подходит к своему столу и вскрывает письмо: «Уважаемый тов. Ключарев. Ввиду специфики работы... та-тата-та... и в силу ряда обстоятельств в нашем институте... та-та-та-та... мы вынуждены в дальнейшем отказаться от Ваших услуг внештатного работника. С уважением. Рюриков»... А, черт!

— Что такое? — спрашивает Майя оттуда, с кухни.

— Да ничего. Но маленький денежный ручеек кончился.

Майя подходит, пробегает глазами письмо:

— Плохо... Я ведь привыкла на ручеек рассчитывать.

Ключарев минуту молчит — думает.

— Я чувствовала, что что-то неладно. Видимо, Рюрик тебе звонил. А когда не дозвонился, решил написать...

— Не звонил он. Письмом отказать удобнее.

Майя сникла — так всегда, если неприятность случается на ночь глядя. Она вертит в руках письмо. Ключарев же решает, что наплевать. И слава Богу, унижения кончились. Будет он еще расстраиваться в такие минуты!..

— И поедем мы туда все вместе. Главное, я хочу, чтоб дети — понимаешь! — чтоб дети увидели.

Он продолжает говорить и достает чемодан — щелчок замка, первый звук дороги.

— Ты все-таки позвони Рюрику, — говорит Майя тихо.

— Ладно. (И не подумаю.)

— Ты ему как бы между прочим. Ведь не может быть, чтоб он отказал тебе без объяснения...

А Ключарев опять о своем, о Поселке, — и начинается как бы дуэт. А руки укладывают в чемодан необходимое (руки Ключарева) или вынимают из шкафа, молчаливо предлагая: «А это возьмешь?» (руки жены)... Неужели они не помнят, как рабски, буквально за копейки, работал ты для них ночами?.. Ничего они, Майя, не помнят. Это мы помним, а они не помнят... Руки (жены) хлопочут, из отобранной горы тряпок руки выбирают самое необходимое и укладывают на дно в нужном порядке, а затем руки (это уже руки Ключарева) застегивают чемоданчик, сдавливая его так, что немеют пальцы.

Наконец Рюрик забыт. Проводы — вещь святая. И вот те самые тихие минуты, когда все готово и собрано, а стука колес еще нет. И Ключареву опять хочется быть лучше и проще.