Крепость души моей - Олди Генри Лайон - Страница 57

– Покажут меня с Алёной?!

– Не только. Я видела стариков в парке. Взлом винно-водочного магазина. Аварию на окружной. Драку у Покровского монастыря. Еще одну драку, на Павловке. Ты не знаешь, зачем нам это показывают?

Я мотнул головой: нет, мол.

– Сделай что-нибудь, – попросила бывшая.

– Что?

– Что-нибудь.

Кот перебрался с бака на гараж. Развалился на солнышке пузом кверху. Одним глазом он косил на жирных, наглых голубей. Тень от листьев акации кружевом лежала на коте. Выше метались ласточки. К дождю, наверное. Хорошо бы дождь, жарит как в аду…

– Проси нового. Он деловой, не тряпка.

– Он деловой. Он не берется за безнадежные дела.

– А я берусь?

– А у тебя любое дело – безнадежное.

– Потому что я тряпка?

– Потому что ты кретин безмогзглый. Потому что у нас Дашка. Кого мне еще просить? Хочешь, я устрою тебе истерику? Буду рыдать, биться головой о стенку… Сделай что-нибудь. Я тебя очень прошу.

– За кого ты меня принимаешь? За укротителя ангелов?!

– Я же не прошу тебя спасти город! Спаси нас: меня, мою семью… Себя, наконец! Ну хорошо, не спаси. Я понимаю, это глупо. Всего лишь попробуй. Сходи к ангелам, поговори. Они благоволят к таким…

– К юродивым?

– Не паясничай. Поговори, и все. Может, что-то нарисуется. А если нет… Я хотя бы буду ждать. Надеяться. Если ничего не выйдет, ты не звони мне сразу. Дай понадеяться. Я не могу так: без надежды. Мой говорит: надо быть реалистами. Ну куда его к ангелам?!

Из квартиры соседей Липкиных звучала скрипка. Двери балкона были открыты, и скрипка тоненькой струйкой выливалась во двор. Все остальные окна и двери были плотно закупорены, несмотря на жару. Вся классика, сколько ее ни копилось по квартирам, сидела взаперти, как джинн в бутылке. Только скрипочка; всхлипы, взлеты, падения.

Внизу, под балконом, стоял Юрка-бомбила. В руке его дрожала, расплескивая пену, бутылка пива. Щеку Юрки дергал нервный тик.

– Ты! – хрипло заорал Юрка. – Ты, зараза!

Скрипка ответила быстрым пассажем.

– Заткнись! Слышишь? Я щас стекла побью!

Тремоло.

– Заткнись! Сука, тварь…

Легато.

– Выключите телик! Выключите…

Юрка плакал.

На балкон вышла Люда Липкина, младшая. В правой руке она держала скрипку и смычок. На лице девочки читалось смятение. Подойдя к перилам, она виновато уставилась на Юрку.

– Извините, – сказала Люда. – Это я разучивала.

Брызжа пивом, Юрка выбежал со двора.

09:31

…мы требуем немедленно!..

– Мы требуем немедленно!

Каркнув вороной, подстреленной из рогатки, мегафон умолк. Кажется, член профкома Митяев все-таки закончил фразу – чего именно требуют заводчане. Но расслышали его лишь те, кто стоял рядом.

– Мы требуем немедленно! – эхом отозвался мегафон из соседнего пикета.

И тоже умолк.

На сей раз не техника подвела – подвели легкие оратора, православного философа Перетятько. Философ со всей решимостью набрал в грудь воздуха и закончил:

– Найти дюжину праведников! И предъявить их народу!

– И ангелам!

– И ангелам Господним! – согласился Перетятько.

Он вытер вспотевшую лысину.

Несмотря на ранний час, жарило так – впору июльскому полдню. Тридцать минут назад оба пикета прятались в благословенной тени здания облгосадминистрации. Но вскоре надменное здание, вне сомнений, издеваясь над митингующими, подтянуло тень к себе поближе. Пикетчики оказались на солнцепеке. В тени остались лишь двое милиционеров, дежуривших у входа. К ним здание благоволило, но дежурные все равно нервничали. Пикетчики их не волновали – привыкли. Стражам порядка не улыбалось разделить вчерашнюю судьбу коллег, охранявших мэрию. Лейтенант Самохвалов и старший лейтенант Безбородько уже решили, каждый для себя: заявятся ангелы – драпаем со всех ног. Дураков нет! Сейчас оба прикидывали возможные пути отхода.

Путей было мало, и милицию это беспокоило.

Член профкома Митяев от души огрел кулаком предательский мегафон. Чудо враждебной техники, произведенное литовской фирмой «AMC», с натугой крякнуло. Его раструб зашипел, демонстрируя готовность к работе. Испытанное средство ремонта – пролетарский кулак – в очередной раз оправдало себя.

– Мы требуем, – взорвался мегафон пламенной речью, – немедленно выплатить все долги по зарплате рабочим завода Шевченко!

– И завода Малышева! – крикнули сзади.

– И рабочим завода Малышева! Всем рабочим нашего города!

– Врежь им, Митяев!

– Сегодня! Сейчас! Мы больше не станем ждать!

– Даешь зарплату! – поддержала толпа заводчан.

Над головами взметнулись, заколыхались красные знамена с серпами-молотами. Знамена перемежались плакатами: «Зарплату – сегодня!», «Верните наши деньги!» и неизбывно актуальным: «Воров на нары!».

– Опомнитесь! Зачем вам зарплата!

Яростно расталкивая локтями единоверцев, на передний край выбралась швея-надомница Никонова, богомолка с трехлетним стажем.

– Грядет Судный День! О душе думайте, не о деньгах!

Глаза швеи наполнились слезами:

– Покайтесь! Покайтесь, пока не поздно!

– Поздно каяться, когда вилы в заднице, – осадил Никонову слесарь шестого разряда Самойлов. – Кыш, Васильевна! Не гунди…

– У нас дети голодные!

– Зар-пла-ту! Зар-пла-ту!

Православный философ Перетятько, устав вытирать лысину, извлек из холщовой сумы соломенный брыль и водрузил его на голову, сделавшись похож на гоголевского пасечника. Впечатление портил импортный мегафон. Философ прокашлялся. От этого звука с брусчатки в панике взлетела стая голубей, заполошно хлопая крыльями.

– Мы печемся о спасении всех и каждого! – возгласил Перетятько. – Ибо не хлебом единым! В вере – наше спасение! И мы веруем: есть праведники среди нас!

– Есть!

– Воистину! – поддержала философа швея, легко перекрыв мегафон.

– Власти должны отыскать их! Явить, куда следует!

– Явить!

– Тогда спасемся!

– Спасемся! – с воодушевлением поддержал пикет.

К небу вознеслись хоругви и плакат: «Праведников – народу!».

– Они вам найдут! – вывернулся из толпы заводчан красный колумнист Дербай, член Коммунистической Партии с 1991-го года. – Вор на воре! Олигархи, продажные шкуры! Кому кланяетесь? Только пролетарии! В едином порыве!

– Спасемся!

– Сметут эту нечисть! Трудовой класс!

– Спасемся!

– Наследники Ильича!..

Оратор из Дербая был – что из коровы конь. Однако деликатные советы товарищей по партии сходить к логопеду он с негодованием отвергал. Красный колумнист булькал и каркал, глотал слоги и целые слова, брызгал слюной, целиком заплевывая смысл своей пламенной речи. На бумаге у него получалось не в пример яснее. Однако и философ Перетятько, и швея Никонова, поднаторевшие в словесных баталиях с Дербаем, все прекрасно поняли.

– Безбожники! – взвихрилась швея. – Семьдесят лет кровавого режима!

– На себя посмотри! – Дербай перешел на трудовое «ты». – Верующая?

– Да!

– Православная?!

– Да!

– А толку? Вон вас сколько собралось! Праведники-то где?

– Где надо!

– Хоть один?! Вынь и предъяви!

– Вера и праведность суть разные категории, – разъяснил вопрос философ Перетятько.

– Точно, ссуть, – мрачно согласился слесарь Самойлов, указав на соседей философа. – Какие с вас праведники?

– Коммуняки всех выбили! В лагерях сгноили! В психушках!

– При коммунистах такого не было! Никаких Концов Света!

– При коммунистах и майонеза не было… и зеленого горошка…

– А вы куда смотрели?!

– А вы куда молились?!

– Товарищи, успокойтесь! Товарищи, мы не за тем сюда пришли…

– Чёрт рогатый тебе товарищ!

– Попы на «Бентли», часы за сто тыщ…

– А ваши? Секретари ЦК?! Олигархи!

Последнее слово швея Никонова, разойдясь не на шутку, сочла оскорблением из самых страшных. Не найдя более подходящей мишени, она ткнула обличающим перстом в красного колумниста. Дербай, сутулый и тщедушный, в кургузом засаленном пиджачишке, мятых брюках и в ботинках производства Волчанской обувной фабрики, на олигарха походил мало. Впрочем, Никонову это не смутило.