Стёртые буквы - Первушина Елена Владимировна - Страница 51

Углубившись в свои мысли, Андрет и не заметил, что женщины уже прощаются. Разумеется, он поспешно вскочил и вышел вслед за Ксантой, чтобы проводить ее. Однако едва они дошли до первой лестницы, Ксанта обернулась и решительно сказала:

— Хватит тебе уже за мной хвостом шляться. Погляди на себя — совсем с лица спал. Иди-ка отдыхай. Светло еще — сама дойду.

Впервые, с тех пор, как она появилась в Дивном Озерце, Ксанта перешла на язык Королевства, и Андрет в который раз поразился давно подмеченной странности — на языке городов Мешка Ксанта говорила на редкость чисто, чище даже, чем урожденные жители Венетты, но стоило ей заговорить на языке Королевства, как образованная женщина из хорошей семьи мгновенно исчезала, а на смену ей появлялась хоть и бойкая, но полуграмотная крестьянка или служаночка, которую только что привезли из деревни в город. Впрочем, он одинаково любил ее в обоих обличьях.

— Что ж ты, милка моя, нынче такая до меня неласковая? — ответил он на том же языке. — Али не люб стал? Ну что ж, прощай, коли гонишь.

— Прощай до завтра, — отозвалась Ксанта, и, не тратя больше времени на разговоры, стала спускаться по лестнице.

Но Андрет еще помедлил, глядя ей вслед, а потом негромко произнес несколько слов на языке, который, как ему казалось, он давно уже забыл. И вот теперь ему вдруг ни с того ни с сего припомнилась песенка, одна из тех, что распевали двадцать лет назад на улицах Юнатры. Говорили, что она сложена одним из смертных возлюбленных Дейи и обращена к самой богине, но едва ли кто-то всерьез в это верил. И вот в сгущающихся сумерках Андрет неслышно, одними губами, прошептал:

Когда в лихорадке я буду лежать,

Кто же тебя поведет танцевать?

И если смерть застучит у ворот,

Кто поцелует медовый твой рот?

И добавил:

— Волосы-то распусти. Теперь уже можно.

22

Ксанта вернулась в гостиницу в закономерно скверном настроении. Нет ничего глупее, чем ревновать в ее положении, но она почти никогда не задумывалась о том, глупо она выглядит или нет, и ревновала в полную силу. Хотя прекрасно сознавала, что сделать ничего нельзя и не нужно, да и десять лет назад также было не нужно и нельзя. Если бы Андрет остался в Венетте, значит, он по-прежнему работал бы на Эдреда, и, скорее всего, это закончилось бы скверно. Нельзя так долго поклоняться Венку Судьбы, рано или поздно всякое везение кончается. А уйти от Эдреда Андрет не смог бы, тогда ему нечего было бы противопоставить Ксанте и ее храму. А при Кэми он вполне может заниматься пчельниками и огородом, чувствовать себя на месте и при деле.

Так что на самом деле все сложилось наилучшим образом, а ревность это так — виньетки. Просто так уж получилось, что в ее, ксанти-ной, жизни есть место только для одного мужчины. Да и то… Лучше бы девочка. С девочкой было бы все ясно, она бы росла при храме, и потом можно было бы спокойно оставить ей все хозяйство. Этой мысли тоже было десять лет. И ровно десять лет Ксанта сама себе возражала — девочку ты просто подмяла бы под себя да так, что она бы этого и не заметила, не нашла бы, за что зацепиться и взбунтоваться. А Дреки хочешь, не хочешь придется искать что-то свое, так что все правильно.

Так она сидела в сумерках, молча соглашаясь со всеми играми и розыгрышами, какие придумала и еще придумает ее богиня, потом вспоминала Андрета и ревновала, кусая губы, и снова все принимала, со всем примирялась и снова обижалась на судьбу и Гесихию…

Внизу ходили люди, скрипели стулья и скамьи, стучали о столешницу деревянные блюда и чаши, звучали голоса. Кто-то уже изрядно под хмельком пытался затянуть песню, но сбивался на третьей-четвертой строке и начинал снова. Мужчины, как водится, собирались на вечерние посиделки. Ксанта к шуму и голосам не прислушивалась — знала, что Андрета там нет. Ни сейчас, ни в иные дни. И вот это по-настоящему скверно. Ксанта уже достаточно разбиралась в жизни Дивного Озерца, чтобы понять — с Андретом примирились, но в свой круг не приняли. А значит, он вот уже десять лет живет без друзей и приятелей, разговаривая только с женой да с наемными работниками. И только он один знает, насколько это тяжело. И главное, едва ли есть хоть малейшая возможность изменить это положение. Во всяком случае Ксанта такой возможности не видела.

И потому, когда в дверь постучали, она была донельзя рада, что можно наконец отбросить эти мысли и досаду, оставить их и снова заняться сиюминутными делами, в которых она разбиралась куда лучше.

На пороге стояла Киури, как всегда нежно-румяная от смущения.

— Я… мне сказали… что вы здесь одни, госпожа Ксанта, и если вы не против, мне хотелось бы поговорить с вами…

— О Кукушонке?

— О… нет, — Киури переступила порог, затворила дверь и так и осталась стоять посреди комнаты, опустив глаза. — Я не знаю… все случилось так… так, как случилось, и, наверно, мы уже ничего не можем изменить. Когда боги так ясно высказывают свою волю, наверно, грешно даже задавать вопросы. Я никогда прежде не видела такого ясного божественного вмешательства в жизнь людей, хоть я и дочь жреца.

— Как знать, может, боги для того и своевольничают, чтобы мы наконец начали задавать вопросы, — пробормотала Ксанта. — Но если не о Нее, то о чем же ты хочешь поговорить?

— А вы думаете, что, кроме как о Нее, мне и рассказать не о чем? — спросила Киури с неожиданным задором, вскидывая голову; потом снова засмущалась и забормотала: — Понимаете… это довольно сложно объяснить. Дело в том, что… Несколько лет назад, после смерти своей жены, господин Келад отдал в хранилище при Храме моего отца несколько свитков. Нет, так плохо… несколько и несколько, это не годится. Надо было сказать: «некоторые свитки».

— Думаю, сейчас это не так уж важно, — мягко сказала Ксанта.

— Да? — Киури присела было на стул, но тут же вскочила. — Я… не знаю… может быть, мне и вовсе не стоит об этом говорить. В последние дни здесь случилось так много горя, так много плохого… я хотела сказать… нет, что со мной… так много божественного, что я наверно не вовремя… не должна… это некрасиво… мне лучше уйти…

— Некрасиво будет оставить меня терзаться от любопытства, — засмеялась Ксанта, мягко усаживая девушку на кровать. — Раз ты все время сбиваешься, значит, хочешь рассказать что-то по настоящему интересное. Ну, так что за свитки оставил вам господин Келад?

— О… это были копии, сделанные для его жены в Кларетте… Копии… романов. Вы знаете… это… такие выдуманные истории о людях, но написанные так, как будто эти люди жили на самом деле, но были с прозрачными головами, и автор мог видеть, о чем они думают. О, я вижу, вы улыбаетесь. Конечно, и в Кларетте, и в Венетте полно таких вещей, и вам наверняка доводилось их читать…

Ксанта с улыбкой покачала головой.

— Но вы хотя бы знаете, что это такое! — продолжала Киури. — А я… Когдатосподин Келад говорил с моим отцом об этих свитках, я подумала что Роман — это такой человек. Может быть переписчик или первый владелец свитков… Но… Потом мать сказала, что так называют книги, которые нельзя читать юным девушкам, вроде меня и… и, конечно же, я тут же стала их читать.

— Мать не узнала? — спросила Ксанта, едва сдерживая смех.

— Нет, не знает до сих пор, — Киури почувствовала, что жрица Тишины не осуждает, а, скорее, даже одобряет ее своеволие и расхрабрилась. — Но… вы еще не все знаете! Когда я прочитала свитки, я долго ходила, как безумная, все переживала за этих людей, придумывала, как им поступить, чтобы все кончилось хорошо. А потом, когда успокоилась, я решила… Дело в том, что едва ли в наше хранилище попадут когда-нибудь другие романы… И я… решилась… у отца было несколько испорченных свитков, которые никому не были нужны. Я аккуратно соскоблила верхний слой и стала… решилась… осмелилась…

— Сочинять сама?

Киури только кивнула, заливаясь краской до кончиков ушей.